Страница 2 из 5
– Потому и бросил меня на тетю.
Я ничего на это не ответил.
– А маму ты помнишь? Тебе ведь было шесть лет, когда она умерла.
– Мама мне вспоминается какими-то обрывками.
– В смысле?
– Слишком быстро ушла она из моей жизни. Я тогда еще не понимала, что значит «человек умирает», поэтому считала, что ее просто не стало. Как дыма, ускользнувшего в щель. – Мариэ помолчала, а затем продолжила: – Вот только не стало ее так внезапно, что я никак не могла взять в толк, почему это случилось. Поэтому мне и трудно вспомнить, что было до, а что после ее смерти.
– Тебе, видимо, пришлось нелегко?
– То время, когда мама была, и то, когда ее не стало, словно бы разделилось высокой стеной – и вместе эти половинки уже не сойдутся, – помолчав, сказала Мариэ и прикусила губу. – Понимаете меня?
– Надеюсь, что да, – ответил я. – По-моему, я рассказывал в прошлый раз про мою младшую сестру, которая умерла, когда ей было двенадцать?
Мариэ кивнула.
– У нее был врожденный порок сердца. Ей сделали сложную операцию, все прошло успешно. Но недуг почему-то остался, а это – как жить с бомбой в теле. Поэтому у нас в семье все были готовы к худшему, всегда. Иными словами, это не стало для нас градом с ясного неба, как было с твоей мамой.
– Градом?
– Так говорят – «град с ясного неба», – сказал я. – Когда в погожий день внезапно сыплет град. Ну, то есть неожиданно происходит то, чего даже не предполагали.
– Град с ясного неба… – повторила она. – Какие там иероглифы?
– Ясное небо – «голубой» и «небо». Град – сложные, я сам не помню. Ни разу не писал. Посмотри в словаре, как вернешься домой, если хочешь.
– Град с ясного неба, – еще раз повторила она. Эта фраза словно заняла выдвижной ящичек в ее голове.
– Как бы там ни было, мы в определенной мере представляли, что́ может случиться. Но на самом деле, когда у сестры внезапно случился приступ, и она в тот же день умерла, никакая наша готовность не пригодилась. Меня буквально подкосило. Да и не только меня – всю семью.
– После у вас внутри, наверное, много что переменилось?
– Да, после этого – и внутри, и вокруг меня многое переменилось совершенно. Даже время потекло иначе. Как ты верно подметила, все разделилось надвое так, что половинкам уже никогда не сойтись.
Мариэ секунд десять пристально смотрела на меня, затем сказала:
– Сестра была вам очень дорога?
Я кивнул.
– Да, очень.
Мариэ Акигава опустила взгляд и о чем-то крепко задумалась. После чего вновь посмотрела на меня и произнесла:
– Из-за этого барьера в памяти я не могу толком вспомнить маму. Какой она была, как выглядела, что мне говорила. Отец мне тоже о ней почти ничего не рассказывает.
Мне известны о матери Мариэ Акигавы лишь мельчайшие подробности того, как Мэнсики переспал с ней в последний раз. Он же сам рассказывал мне о том страстном соитии на диване в у него в кабинете, которое, вероятно, и привело к зачатию Мариэ. Но об этом, разумеется, девочке не сообщишь.
– Но ты хоть что-то о ней помнишь? Ведь до шести лет вы прожили вместе.
– Только запах.
– Запах маминого тела?
– Нет, не тела – дождя.
– Запах дождя?
– Тогда шел дождь. До того сильный, что было слышно, как капли бьют по земле. А мама шла по улице, не раскрывая зонтика. Я тоже шла под дождем, держа ее за руку. Кажется, было лето.
– То был, значит, летний ливень?
– Скорее всего. И стоял такой запах, когда первые крупные капли дождя лупят по раскаленному солнцем асфальту. Вот его я и запомнила. Место было чем-то вроде смотровой площадки на горе, и мама пела песню.
– Какую?
– Мелодия вылетела у меня из головы, а слова… слова я помню. «На той стороне реки лежит луг. Там все залито ярким солнцем, а здесь беспросветный нудный дождь». Что-то вроде. Вам доводилось ее слышать, сэнсэй?
Такой песни я не припоминал.
– По-моему, нет.
Мариэ Акигава слегка пожала плечами:
– Я спрашивала у разных людей, но эту песню не слышал никто. Интересно, почему? Может, я ее сама придумала?
– Или же мама прямо там сочинила ее. Для тебя.
Мариэ подняла на меня глаза и улыбнулась.
– Такое мне даже в голову не приходило. Но если это правда, до чего же это прекрасно.
И тут я впервые увидел, как она улыбается. Та улыбка была будто яркий луч, что прорвался сквозь толщу туч и осветил какой-то особый клочок земли.
Я спросил у Мариэ:
– Если туда вернуться, ты сможешь узнать это место? Смотровую площадку на горе?
– Пожалуй, да, – ответила Мариэ. – Не уверена, но, пожалуй, вспомню.
– Прекрасно, что ты хранишь в себе ту сцену, – сказал я.
Мариэ просто кивнула.
Затем какое-то время мы вместе наслаждались птичьим щебетом. За окном высилось безоблачное осеннее небо. Мы думали каждый о своем.
– Вон та картина, что стоит лицом к стене, – это что? – первой нарушила молчание Мариэ.
Девочка показывала на тот портрет, что написал – вернее, попытался, «Мужчина с белым “субару форестером”». Чтобы не смотреть на этот холст, я прислонил его к стене да так и оставил.
– Начатая картина. Собирался нарисовать одного человека. Но отложил на потом.
– Покажете?
– Покажу. Хотя она не окончена.
Я развернул картину и поставил на мольберт. Мариэ поднялась со стула, подошла и, скрестив на груди руки, принялась ее рассматривать. В ее глазах опять вспыхнул тот резкий блеск, а губы плотно сжались едва ли не в прямую линию.
Тот портрет я начал писать лишь в красных, зеленых и черных тонах, и мужчина, который должен был занять там свое место, отчетливо еще не проступил на холсте. Сама фигура его, набросанная углем, теперь скрывалась под красками. Он сам отказался воплощаться далее, но я понимал, что он где-то здесь. Я улавливал самую его суть – так невод охватывает рыбу, не видимую в пучине моря. Я стремился найти способ вытащить этот невод, а мужчина мне мешал. Пока мы с ним так препирались, работа над картиной приостановилась.
– И на этом вы бросили? – спросила Мариэ.
– Ну да. И дальше наброска продвинуться не могу.
Мариэ тихо сказала:
– Но даже и так портрет выглядит вполне законченным.
Я встал рядом с девочкой и заново взглянул на холст. Неужели ей виден облик скрытого в этом мраке мужчины?
– То есть ты считаешь, что лучше ничего уже не добавлять?
– Ага. Мне кажется, можно все оставить, как есть.
Я сглотнул слюну. Ее устами со мною будто говорил сам мужчина с белым «субару»: Оставь картину, как есть, не вздумай ничего добавлять.
– Почему ты так думаешь? – спросил я.
Мариэ ответила не сразу. Сосредоточенно посмотрев на картину еще сколько-то, она отняла руки от груди и прижала их к щекам – словно пыталась их остудить. После чего сказала:
– В ней и так достаточно силы.
– Достаточно силы?
– Мне так кажется.
– И сила эта не слишком добрая?
Мариэ на это ничего не ответила – лишь продолжала держаться ладонями за щеки.
– Сэнсэй, а вы хорошо знаете этого мужчину?
Я покачал головой:
– Нет. Признаться, я о нем не знаю ничего. Случайно встретился с ним не так давно, пока путешествовал, в каком-то городке в глуши. Мы с ним даже не разговаривали, и я не знаю, как его зовут.
– Добрая это сила или нет – непонятно. Наверное, может быть то хорошей, то плохой, ведь все выглядит иначе под разными углами.
– Но ты считаешь, что ее лучше не воплощать на холсте?
Она посмотрела мне в глаза.
– Если воплотить, а она окажется недоброй, – как с ней быть? Вдруг она и сюда дотянется…
А ведь она права, подумал я. Если сила эта окажется совсем не доброй, если она будет злой и дотянется до сюда… как мне с ней быть?
Я снял картину с мольберта, развернул к стене и поставил на прежнее место. Царившее в мастерской напряжение словно бы мигом улетучилось.