Если ты меня простишь

Я встала из теплой постели в шесть утра и отправилась готовить завтрак. Выглянув в окно, удивилась настолько переменчивой погоде. На улице была настоящая осень. Листья деревьев срывало порывистым ветром, было холодно и зябко, моросил мелкий противный дождик, как в октябре. Я залила чай кипятком и пошла в комнату, где спал отец, чтобы разбудить его. Войдя без стука, с удивлением обнаружила, что он давно не спит. Отец копошился в серой картонной папке с белыми завязочками сбоку, пересматривая старые фотографии и письма.

- Доброе утро, - сказала приветливо я. – Думала, что ты еще спишь.

- Я не спал почти всю ночь. Все думал о встрече. Вот взял с собой детские фотографии, которые дала мне Ба. Как думаешь, Зое Степановне будет интересно посмотреть?

Я мягко улыбнулась и прижала его к себе.

- Пап, ну какой же ты у меня смешной! Она будет без ума от счастья, поверь! Пойдем завтракать, я уже все приготовила.

Еда почему-то совершенно не лезла в рот. В комнате витало напряжение и страх неизвестности. Ваня позвонил мне на мобильный телефон и сказал, что уже ждет нас у подъезда на своей карете.

Величественное здание НИИ Склифосовского с белыми широкими колоннами встретило нас не совсем приветливо. Я дрожала от страха и холода, стараясь быстрее забежать в помещение больницы. Отец тоже торопился и держал над нами черный зонт.

У палаты мы немного сбавили темп. Отец отдышался и кивнул в знак того, что готов. Я приоткрыла двери палаты и увидела, что Зоя Степановна не спит. Медсестра устанавливала ей капельницу, открутив крышечку катетера. Я увидела, как вытянулось от удивления изнеможённое лицо Зои Степановны. Она смотрела на отца во все глаза, не в силах оторваться.

- Здравствуйте, к Вам можно? – спросила я и вошла в палату.

- Здравствуй, Саша, - одними губами проговорила Зоя Степановна.

Ее голос был почти неслышен в большой просторной палате. Медсестра закончила все манипуляции и сказала позвать ее, как только закончился лекарство. Я кивнула и достала из вазы старые цветы, которые покупала Зое Степановне два дня назад. Выбросив их в урну, я указала на новенький букет, который мы с отцом приобрели сегодня утром в цветочном магазине.

- Папа сам выбирал, - похвастала я.

- Замечательный букет, спасибо, - сказала она. – Нет ничего лучше простых полевых ромашек.

- Вы правы, - усмехнулась я. – Садись, пап.

Отец сел рядышком на бежевом кожаном диванчике для посетителей. Я видела, как дрожат у него руки, как нерешительно и опасливо он ведет себя. Чтобы немного помочь ему справится со своими эмоциями, я взяла его мощную ладонь и легонько поцеловала.

- Я начну? – спросила я Зою Степановну. – Если что-то скажу не так, Вы поправьте меня, пожалуйста.

Я долго говорила, опускала все подробности и романтизм ее истории. Но суть была всем ясна. Папа сидел, опустив глаза в пол, он немного успокоился и остыл. Он перестал дрожать и нервничать. Когда я закончила рассказ все замолчали. В палате воцарилась неловкая пауза, прерываемая суетой вне больничной палаты.

- Зоя Степановна очень хотела, чтобы ты знал всю правду.

Капельница закончилась, последние капли лекарства попадали прямо в вену. Я перекрыла систему и поднялась с дивана.

- Пожалуй, нужно позвать медсестру, чтобы принесла новую бутылочку лекарства, - сказала я.

Я вышла из палаты, и стала бродить по больничным коридорам в поисках молоденькой медсестры Веры. Она словно сквозь землю испарилась! Обыскав весь первый этаж, я стала подниматься на второй, как вдруг столкнулась с Верой на лестничном пролете.

- Ой, Вы меня ищите! – спохватилась она. – Бегу-бегу, Вашей бабушке нужно поставить еще Митрокорцил*. Вы идите в палату, а я захвачу лекарство.

Я молча побрела назад к палате, где лежала бабушка. «Ба-буш-ка», я произнесла это слово вслух и улыбнулась. А ведь она и правда, моя бабушка. Родная, что ни есть настоящая бабушка. Я открыла двери в палату и приподняла брови от изумления. Отец стоял у кровати Зои Степановны и раскрывал папку со своими фотографиями и бумагами. Он достал черно-белый снимок и протянул ей в руки.

- Это я в полгода, - сказал он. – Мама говорила, что я рос как на дрожжах, к году весил почти тринадцать кило. Она никогда не говорила мне, что я родился недоношенным. Да я и не спрашивал.

Он достал следующее портретное фото, больше размером и протянул в руки Зои Степановны. Она, улыбаясь, изучала фотографию. Я села рядом и с интересом наблюдала за их теплым общением.

- Это мама и отец... Я хотел сказать это те люди, которые усыновили меня, - спохватился папа.

- Постой, - встрепенулась Зоя Степановна. – Но это же... Не может быть! Это же Дарья и ее муж Иван. Кухарка Дарья, которая работала у нас на подмосковной даче. А Иван это наш разнорабочий, он чинил все по дому, высаживал огород и занимался садовыми делами... Этого просто не может быть! Взгляни-ка, Ира!

Зоя Степановна просто задыхалась от волнения. Она говорила торопливо и сбивалась в рассказе. Я взяла черно-белое фото и внимательно изучила его. Я видела его сотню раз, в старом пыльном альбоме Ба. Фото размером 15-21, с ровными белыми краями. На фотографии стоял босоногий мальчуган, мой отец, которому было всего два года. Рядом на корточках возле малыша сидели его приемные родители – Ба и Дед. Ба тут совсем молодая – с короткими остриженными волосами, завитыми на мелкие бигуди, в симпатичном белом платьице в горох и ласковой улыбкой. Рядом с Ба наш суровый Дед – с лукавыми черными глазами, в кепке набекрень и с папиросой в зубах. Он курил до самой смерти, не желая разлучаться с пагубной привычкой, даже когда серьезно заболел.

- Не верю своим глазам, Ира, - прошептала Зоя Степановна. – Значит, на самом деле Сашу усыновила Дарья и Иван. Как такое вообще возможно?