Сердца выживших

— Сотенный офицер Северга, дочь Вороми, — следуя всё тому же правилу, дохнул воин клубами седого тумана изо рта.

Брови побеждённого дрогнули: он не ожидал увидеть на поле битвы женщину. Черты лица воительницы отличались суровой, хлёсткой красотой, но красотой жутковатой — из-за этого студёного, как снежный буран, взора. И, тем не менее, этот взгляд был чужд ненависти и кровожадности — только бесстрастность зимнего поля дышала в нём. Брови — тёмные, мрачные, нос — тонкий, с изящно-хищным вырезом чутких ноздрей. Губы — твёрдые, беспощадные.

Таков был лик его смерти. С каждым мгновением становилось всё холоднее. В пылу боя осенний морозец не чувствовался, а сейчас остывающее тело будто тем же инеем схватилось, что и трава, на которой лежал раненый защитник Логге. С леденящим душу звуком клинок показался из ножен.

Земля быстро и жадно пила тёплую кровь, и записная книжечка осталась не запачканной. Рука в кожаной перчатке подобрала её, перелистала. Никаких важных записей, только рифмоплётство.

— Не место поэтам на войне, — проронила Северга.

Книжечку она вернула мертвецу: для неё это был никчёмный трофей, в поэзии она всё равно не разбиралась. Она лишь произнесла третье «прости».

— Прости, парень. Я не знаю, стоит ли сохранять твою писанину для потомков. Была бы на моём месте Темань — она бы вмиг разобралась: она в стишках побольше моего понимает. Не повезло тебе. Сожалею.

*

Мрак холодной звёздной ночи в горах не под силу было разогнать маленькой искорке у земли — костру. Эта искорка могла лишь обогреть двух путниц на привале — навью-воина и её тринадцатилетнюю дочь. Искривлённое дерево над ними, похожее на худого и сутулого старика, то и дело роняло остатки осенней листвы, подсвеченной пламенем. Оно как будто склонялось к костру, тоже желая погреться.

— Как бишь его, этот городишко? А, Логге, — припомнила Северга. — Четыре раза он переходил из рук в руки. Но мы в итоге взяли его.

Лицо юной Рамут озарял отблеск пламени костра, отражаясь в её сапфировых глазах тёплыми звёздочками. Сапфировый — холодный оттенок, но у Рамут он приобретал новые грани. Даже — новый смысл.

— Почему он убил его? — спросила девочка. — Ведь тот его пощадил.

— Кто? — нахмурилась Северга, уже отхлебнувшая пару глотков хлебной воды и приготовившаяся задремать.

— Ну, этот раненый. — Рамут сморщила носик: до неё долетел острый спиртовой запах зелья во фляжке.

Северга помолчала, глядя в звёздную бездну. Костёр стрелял жгучими искорками, и те безуспешно пытались улететь к своим холодным далёким сёстрам, но таяли по пути в небо. Северге в военных походах доводилось спать и на снегу, но девочку она устроила помягче и поудобнее — на куче опавших листьев.

— Это война, детка. На войне есть только ты и противник. Если ты не убьёшь его, он убьёт тебя. Вокруг того парня полегло много его товарищей. Их убили мы, когда брали город. Мы были его врагами. Вот он и убил врага.

Губы Рамут сжимались, в глазах зрела какая-то мысль.

— Матушка, почему ты не уйдёшь со службы?

В глазах Северги тоже плясали отблески пламени, но их рыжее тепло при этом куда-то испарялось. Костёр не мог согреть её морозных глаз.

— Это называется выйти в отставку. Нельзя просто так взять и оставить службу, нужна веская причина. Одно желание, а точнее, нежелание — не довод. Вот если здоровье уже подорвано так, что ты больше не можешь воевать — тогда другое дело. Тогда тебя спишут как негодную к службе и будут платить военную пенсию. Пенсия хорошая, конечно... Хорошая, но маленькая. — Северга сделала ещё один обжигающий глоток из фляжки. У иного слёзы на глазах выступили бы от ядрёной крепости сего хмельного зелья, а она даже не поморщилась — выпила, как воду. — Война — это моё ремесло, детка. Больше ничего я делать не умею.

— Ненавижу твоё ремесло, — глухо проговорила Рамут, отодвигаясь.

— А я думала, ты не умеешь ненавидеть, — усмехнулась Северга.

Рамут на миг спрятала лицо, уткнувшись в руки, которыми она обхватывала колени. Когда она подняла взгляд, в нём мерцало недетское отчаяние.

— А если ты очень попросишь? Тебя отпустят?

— Вряд ли. Даже если бы и отпустили, это ничего не изменит. На моё место придёт другой сотенный офицер, и война продолжится. Я — винтик в этой махине, созданной Владычицей. Меня нетрудно заменить. Вот если все воины вдруг откажутся служить... Тогда — ещё может быть. Но такого никогда не будет.

Глаза Рамут медленно наполнялись слезами, но губы она упрямо сжимала, чтоб не всхлипнуть. Северга исподтишка наблюдала за ней с призраком горьковатой усмешки в уголках жёсткого рта.

— Мало просто уйти из войска, отказавшись участвовать в кровопролитии. Это даже не полумера, это вообще ничто. Бунт в одиночку — ерунда. Нужно менять всё. Весь государственный строй, все порядки. Горстка отчаянных смельчаков время от времени пытается что-то изменить, но Дамрад быстро раскрывает все заговоры против себя. Эти смельчаки — самоубийцы по сути. Они знают, на что идут. И всё равно на что-то надеются...

Северга окинула взглядом ночную тьму. Были ли уши у холодных скал? У звёзд в небе? У зябкого, порывистого ветра? Не шпионила ли за ними трава? Не был ли сам костёр соглядатаем?

— Я ничего не могу изменить, детка. Я не смогу стать предводителем бунтовщиков. Раскрыв заговор, Дамрад часто уничтожает и семьи заговорщиков. Она не оставляет выживших, потому что выжившие могут мстить. Ты понимаешь, что это значит?

Рамут, сглотнув, робко притихла.

— Даже просто попытка выйти в отставку — подозрительна. Служила, служила сотенный офицер Северга верой-правдой, и вдруг — нате! Больше не хочет. Что у неё щёлкнуло в мозгах? Просто устала воевать? А может, она затаила какое-то вольнодумство? Вольнодумцы — опасны для государства! У меня нет пути назад, козявочка. Сама я смерти не боюсь. Но вас я не могу подвергнуть такой опасности. Тебя, тётю Беню...

«Козявочка»... Это слово ёкнуло в сердце девочки. Рамут было десять, когда жутковатый воин с невыносимым взглядом льдисто-серых глаз остановился перед ней в зимний день у колодца, а она испуганно пропищала: «Не убивай меня, господин!» Что тут скажешь... Маленькая была, глупая, вот и не узнала родную матушку: в последний раз та приезжала на побывку, когда Рамут было года три, а потом исчезла на целых семь лет. Сейчас Рамут было тринадцать. В этот приезд Северги в отпуск всё было иначе: Рамут гребла опавшие листья во дворе близ колодца, когда увидела знакомые сапоги. Подняв взгляд выше, она уронила грабли, бросилась к матушке и молча обняла. Та со смешком подхватила её, оценивая вес: «Здравствуй, красавица... Неплохо ты подросла!» Рамут повисла на ней, обхватив руками и ногами. Она была уже слишком большая девочка, чтобы таскать её на себе, но Северга не возражала. Так она и пошла в дом, неся Рамут на себе. «Эй, Дуннгар! — позвала она старшего мужа тётушки Бенеды. — Раздуй-ка камин пожарче, да пошли кого-нибудь в погреб за настоечкой. Только не разбавляйте водой, ради священной пятки Махруд». Почтенный и приземистый, квадратный Дуннгар заведовал домашним хозяйством. Если б в Нави существовали дворецкие, он как нельзя лучше подошёл бы на эту должность.

Расстояние между Рамут и плечом Северги сократилось, а потом совсем исчезло. Всё-таки ветер был очень неуютный. Тяжёлый чёрный плащ навьи-воина, будучи непродуваемым, неплохо от него спасал. В ту позднюю осень, когда погибли два эти парня-поэта, тоже было холодно, и туман точно так же вырывался при дыхании.

— Матушка, а ты хотела бы возвращать жизни, вместо того чтобы их отнимать? — спросила девочка. Она сама не знала, как этот вопрос всплыл у неё в душе.

Северга долго молчала. Её вздох коснулся макушки Рамут.

— Не знаю, детка. Да и не умею я этого... Это тётя Беня у нас по части врачевания. А я только мечом махать могу.

Пригревшаяся под плащом девочка дремотно сомкнула глаза. Костёр потрескивал, звёзды смотрели сверху.