Страница 2 из 3
Что светит на моем веку?
Я дальше сон не досмотрел
И бледный на кровати сел.
И тут из хмари поднебесной
Мне голос слышится чудесный:
«Крепись, мой неразумный брат!
Никто ни в чем не виноват,
Нет ни империи, ни хунты,
И лишь к войне приводят бунты».
«Дети солому палят. Алые снегири…»
Дети солому палят. Алые снегири
Порхают снаружи. Мысли горят внутри.
Огнище главное вижу, обширней нет.
До зорь достаёт его тонкий бухарский свет.
А далее, далее – сплошь непроглядный мрак,
Что там за кромкой огня? Не понять никак.
Уже не торфяник – неведомо, кто зажёг.
А ниже и глубже – какой-то саксонский смог
Равнину окутал, все этажи души.
Круши мою спину, в алмаз мои сны кроши —
А мрака не меньше, сколь факел тоски ни жги,
Кипящая льётся лава, но не видать ни зги.
Ars Brevis
Потоп
Перелётные птицы поведали, возвратясь:
Как сгинул, – повсюду одни лишь воронки
И на пляжах чернеет мазутная грязь.
Упало-пропало, прошло без следа —
Покрыла полмира большая вода.
А что же в итоге? Трофический ил,
В котором народы творец схоронил.
Потопа великого страшная гладь
Открыта, как некогда в клетку тетрадь.
На первой странице при взмахе весла —
Смешной человечек заместо числа.
«Как белые мухи садятся на чёрный след…»
Как белые мухи садятся на чёрный след.
Давно и в помине прошедшего боле нет.
Нет боли. И поле, уставшее от серпа,
Ложится под спуд – покрывает его крупа.
И я порастаю рождественской скорлупой,
В желток обращаюсь, в белке нахожу покой —
В белёсом тумане, дурмане с карминным ртом,
В крещенском буране, мятущемся за мостом.
«Над горизонтом дым…»
Над горизонтом дым,
Куры в клубах кудахчут,
Боязно молодым,
А старикам тем паче.
Плачет по бабе яр,
Втоптаны в грязь куртины,
Ваньку свалял фигляр,
И под ярмом хребтины.
Невыносимый гнёт
Распрей, кровищ, оружий
С плеч однова падёт,
В черные грянув лужи.
Камень достигнет дна,
Как основанья храма.
Останется тишина,
Бывшая до Адама.
«Рассядется порода. На масличной…»
А. Никитину
Рассядется порода. На масличной
Забьют ключи. Случайный бедуин
Поднимет обожжённую табличку —
Осколок незапамятных руин.
Шилейко-младший разберёт вотивы:
Номенклатуру допотопных царств,
Правителей исчезнувших активы,
Помянник милосердий и коварств.
Ты сам из тех – длинноголов и смугл —
Чей царствен очерк савроматских скул.
И рассудить бы надо, в чем тут дело,
Но лампочка давно перегорела.
«Слова сгустились в моросящий дождь…»
Слова сгустились в моросящий дождь.
Читай роман по отсырелым спинам
И, заработав кашель и ангину,
Эвтерпу с Каллиопой не тревожь.
Пусть в вышних не узнают про тебя,
Решая достославные проблемы,
Как то: терзания стареющей Елены,
Утилизация троянского коня.
Твои делишки так же далеки
От эпоса, как сон эротомана
От флегматизма подлинной нирваны
И кирзовые всмятку сапоги.
Вдохни поглубже. Это – просто дождь
Без околичностей, подтекста и намёка.
Судьба ни в чём не знает экивока,
И почерка её не разберёшь.
Красавище и чудовица
Всё было чинно и серьёзно:
Кабак, былинный разговор.
Потом, как будто под наркозом,
Короткий рейс в гостиный двор.
Не пела свадьба, не плясала,
И шафером – приблудный кот.
Но искры вышли из кресала,
И пот истёк на коверкот.
И счастлива была невеста,
В рассветный сънъ погружена,
Ей в тучах пыли и асбеста
Другая виделась страна,
Где он – владыка, пусть шерстистый,
Как юкагирский носорог,
На ней златистое монисто
И дорогой сафьян сапог.
Ах, только бы не просыпаться,
И грезить-грезить день-деньской,
И никогда не подыматься
С перин, обтянутых камкой.
Хронос кенос[1]
За невидимую Стену
Заглянув в начале самом,
Пустоту великой сцены
Ощутишь в себе, как драму.
Пожалеешь, что судьбине
Поколенья жизнь отдали.
Капли красные рябины
Заржавели, как медали.
На притуле – кот Василий,
На столе кухонном – брашно.
О любви как высшей силе,
И задумываться страшно.
«Ещё вчера плакун-трава…»
Ещё вчера плакун-трава
По Оболони зеленела.
А если б так, что нам за дело
До городского волшебства?
И празднеств шумных круговерть
Даёт таинственные всходы.
Зима, чья анаграмма – смерть,
Взаймы не просит у природы.
Салюты, вопли, кутежи.
Когда же наконец морозы
Наточат острые ножи
На коллективные психозы?
Звучит церковный антифон
Под голубыми небесами.
Подростки с круглыми глазами
Молчат и дышат в домофон.
Сал, Бер, Йон, Рош
Поспела рожь. И рожа расцвела.
И птица распушила перья.
Кто я теперь? Незапертая дверь
Или живой образчик двоеверья?
Кто я тогда, потом я – что за херъ?
Я – бер лесов, мёд ведающий лев,
Во льдах любви сосущий лапу,
И стая тонкоклювых корольков,
Которых отправляет по этапу
Неумолимый лодочник Тальков.
«Я – ветхий Адам…»
Я – ветхий Адам.
Все ребра покамест целы.
Небесные реки
Туманны и драгоценны.
Я волен и глуп.
Неведома мне кручина.
Я сам по себе
Есмь следствие и причина.
И всё на мази.
Пустыня вздохнёт однажды,
И явится Ева —
Взаправду тогда возжажду.
«Пусть ветер утихнет в ветвях…»
Пусть ветер утихнет в ветвях
От возгласов наших нестройных.
На непроходимых путях
И тайно объявленных войнах —
Опять неизвестный солдат
Свинцом под лопатку ужален.
При жизни лишённый наград,
Посмертно с лихвою одарен.
Кому наши птицы поют,
По ком второпях умолкают?
Как будто конечный приют
Последнюю связь обрывает.
Сон
Гремуча праздничная тишь —
По крыше дождь стучит подковою.
А ты в две дырочки сопишь
1
«пустое время» (греч.).