Страница 65 из 84
В своих правилах хирургической деонтологии Н. Н. Петров писал, что вечной жизни мы больному дать не можем. «Наша задача заключается в том, чтобы продлить эту жизнь и сделать ее более приятной».
На сколько мы продлеваем жизнь – вопрос, конечно, очень важный. Но хоть на малый срок, как только позволяют наши врачебные возможности, пусть на год, на полтора, пусть даже на неделю – это всегда благо. Спросите любого человека, что он предпочтет: умереть сегодня или через неделю. Уверен, что любой выберет последнее. Этим и должен руководствоваться хирург в своих действиях у постели больного.
…Предупредив своего пациента-охотника и его родных о возможных осложнениях и опасности, получив от них согласие на операцию, я ввел длинные изогнутые щипцы в пищевод до того места, где конец щипцов уперся во что-то мягкое. Это мог быть кусочек мяса, но не исключалось, что это слизистая пищевода.
Щипцы шли назад вначале туго, но затем подались, и когда я извлек их – о радость! – на конце, между браншами, был зажат кусочек мяса величиной с небольшую сливу. Больной хриплым голосом попросил воды. Ему подали стакан. Он сделал вначале небольшой глоточек, подождал… затем глоток побольше, совсем большой… Несколько мгновений прислушивался, видимо, к тому, как жидкость проходит по пищеводу, и вдруг бухнулся передо мной на колени! Я от неожиданности так растерялся, что громко закричал на него: «Встаньте немедленно, а то милиционера позову!»
Этого больного я наблюдал несколько месяцев: чувствовал он себя хорошо, затруднений при глотании не ощущал. «Доктор, – говорил он мне, – я однажды в буран заплутал, замерзал, думал, что крышка, погиб, и не было так страшно, как от голода умереть…»
История хирургии хранит немало примеров, когда больные соглашались на любую операцию, зная, что надежда на благоприятный исход ничтожна. Самый маленький, крошечный шанс на спасение лучше, чем ничего… Серьезные же попытки избавить больных раком пищевода от страданий оперативным путем начались лишь в двадцатых годах нашего столетия. Однако все операции, как правило, кончались печально, и хирурги, предпринявшие их, после нескольких безуспешных попыток прекращали работу в этом направлении.
Наибольшее упорство в то время проявил известный немецкий хирург Зауербрух, руководящий клиникой в одном из городов Швейцарии. Он сделал сорок грудных операций на пищеводе, и все сорок его подопечных погибли. В швейцарский парламент поступил запрос: можно ли хирургу, в частности Зауербруху, разрешать проводить операции, от которых больные умирают? Парламент, обсудив этот вопрос, вынес решение в пользу врача. После этого Зауербрух осуществил еще несколько операций на пищеводе, и… прежний скорбный итог. От него, не выдержав поголовной смерти всех больных и травли, поднятой бульварными газетами, ушли любимые ученики – его постоянные ассистенты. Подавленный, разуверившийся Зауербрах вынужден был прекратить операции, так и не добившись излечения ни в одном случае…
Столь же печально окончились попытки операций при раке нижних отделов пищевода со стороны брюшной полости у нашего соотечественника профессора Сапожкова. Приблизительно такое же, как у Зауербруха, количество проведенных операций, и ни одного успешного результата. Профессор Сапожков, отчаявшись, также опустил руки. А отчаяться было от чего. Столько тратится сил, энергии, нервов. За каждой операцией – живой человек со своими надеждами, просьбами, с мольбой в измученных страданиями глазах – и все оказывается зря!
Обращает на себя внимание тот факт, что больные, хорошо осведомленные о гибели тех, кого оперировали раньше, не только продолжали давать согласие на операцию, но и настойчиво просили об этом. Какая же сила физических и моральных мучений должна быть у этих людей, если они, имея лишь малейшую надежду на излечение, решались на операцию. Вот почему, зная все это, думая над этим, я не мог пройти мимо сообщений о первых успешных операциях на пищеводе, проведенных хирургами США.
У американцев тогда уже при внутригрудных операциях было хорошо налажено обезболивание, а мы продолжали их делать под местной анестезией, что, разумеется, затрудняло работу хирурга и создавало дополнительные опасности для больного. Я старался прочитать всю доступную литературу по этому вопросу, и чем больше узнавал об удачах и просчетах, имевших место в освоение проблем хирургии пищевода, тем сильнее крепла во мне уверенность: этим можно заниматься в нашей клинике, я обязан попробовать… Николай Николаевич Петров, можно сказать, благословил: действуй! Было это так…
Среди других больных поступил в клинику шестидесятилетний инженер Н. И. Гущин, больной раком верхнего отдела желудка с переходом на пищевод. Причем захвачена уже была порядочная его часть. Обычно, если опухоль лишь достигла пищевода, мы удаляли желудок со стороны брюшной полости вместе с частью пищевода. Такие операции были уже обычными в практике Н. Н. Петрова и А. С. Чечулина. Но при распространении опухоли высоко по пищеводу больные признавались неоперабельными и выписывались домой. Так хотели поступить и с инженером Гущиным.
Когда я сказал больному, что операция не показана и ему придется уехать из клиники, он заплакал как ребенок, горько и безутешно.
– Я понимаю, что такое не показана, – говорил он сквозь слезы. – Вы не хотите рисковать, а я дома умру голодной смертью. Ведь так? Я много читал о своей болезни, прежде чем решился обратиться к вам, я знаю, что медицина еще не очень готова к лечению таких, как я… Но попробуйте. Может, что выйдет, а не получится – судьба, значит, у меня такая. Ведь без операции конец близок. И не утешайте, нет, нет!..
Этот разговор с больным я передал учителю. Николай Николаевич пошел в палату сам.
– Вы настаиваете на операции? – спросил он.
– Да, – твердо ответил Гущин.
– А если мы вам поставим трубочку в желудок, чтобы вы могли питаться через нее? Это сравнительно безопасная операция, а от голода спасет…
– Нет, такое я считаю для человека противоестественным, – с прежней твердостью ответил больной. – Хочу есть нормально! И как бы трудна и опасна операция ни была, я готов к ней, и вот вам письмо, которое написал. В нем мое согласие, в нем все мои размышления на этот счет… Я, Николай Николаевич, уже прожил немалую жизнь и твердо осознаю, на что иду…
Николай Николаевич после твердого раздумья, обращаясь ко мне, сказал:
– Ну что ж, папенька, не возражаю: оперируйте его!
Вместе с Александром Сергеевичем Чечулиным мы тщательно, в деталях, обсудили весь план предстоящей операции, и когда, казалось, предусмотрели все возможные варианты ее, все осложнения, которые нас ожидают, пошли к учителю. Внимательно, не перебивая, выслушав нас, он долго молчал. Видно было, что мысленным взором как бы осматривал все операционное поле. Так командующий армией старается заранее предугадать исход небывалого доселе сражения…
– А что предпримите, если опухоль переросла в печень? – наконец спросил он.
– Если только край левой доли, иссечем его вместе с опухолью. А если окажется, что захвачен большой участок печени, от радикальной операции придется отказаться…
– Почему вы хотите оставить часть желудка, а не удалить его весь? Ведь операция от этого будет и легче и короче?
Я разъяснил, что, судя по отдельным сообщениям зарубежных хирургов, сохранение даже небольшой части желудка облегчает соединение его с пищеводом…
– Что ж, дерзайте, – напутствовал Николай Николаевич, удовлетворенный, по-видимому, нашим рассказом и ответами. – Когда-нибудь надо осваивать то, чего не умеем… Ни на секунду не забывайте, какое значение будет иметь эта операция, если она удастся. Крайняя осторожность и одновременно уверенность должны быть сестрами в вашей работе. Теоретически, вижу, вы подготовлены, а уж что выйдет…
И он развел руками.
Остаток дня я посвятил разговору со старшей операционной сестрой Людмилой Николаевной Курчавовой. Блестящий специалист своего дела, она более двадцати лет работала с Николаем Николаевичем, понимала его не то что с полуслова – предугадывала каждое движение рук хирурга, безошибочно зная, какой инструмент подать в нужный момент… Она вместе с нами переживала за исход предстоящей операции, и сейчас мы советовались, что требуется подготовить к завтрашнему дню, стараясь не упустить ни большого, ни малого… Домой я уходил тоже, разумеется, захваченный думами о том же. Как тревожило оно, это слово: впервые… впервые!