Роман графомана

Основные вехи жизни отца скрыты в архивных бумагах, фотографиях, письмах, записных книжках. Наверное, моим будущим детям я уже не смогу толково рассказать о посиделках на «диссидентских кухнях». На кухнях распускали языки, говорили, что думали. Исповедовались, возмущались, ругали власть. Читали рукописи, самиздат, тамиздат. Поколение отца говорить без оглядки так и не привыкло. В нулевые я слышал в поезде, как глубокий старик, рассказывая за рюмкой про минувшую войну, косился на открытую дверь купе, приглядывался к проходящим изредка по вагону, а потом попросил закрыть дверь. Сказал, что сексотов[6] и сейчас полно… Как выяснилось из его рассказа, ему было чего бояться: прошел войну, а в конце ее за длинный язык отправился в ГУЛАГ. На десять лет… Мне захотелось тут написать дурацкое – «диссидентские кухни могли быть приметой моего детства». Но это было бы неправдой. О посиделках рассказывал отец. И мне только кажется, что я был там участником. Но представляю ли я, как реально жилось в стране тотального контроля? Что делалось с душой, жаждавшей свобод? Где граница уступок, молчаливого согласия и трусости, осторожности, предательства? Время и страна, в которой жил отец, имели свои критерии. Гораздо более отличные, чем принято считать. Философ, с которым я познакомился через отца, скрывался за фразой «Советы мне просто надоели». Потому эмигрировал. Спустя годы навещал страны бывшей Империи. Публика ломилась на его философские семинары, а он дурачил ее. В моей памяти осталось название одного семинара: «Место, из которого я думаю». Почему место, из которого я думаю, а не место, в котором я думаю? Потому что, пояснял профессор, из подчеркивает экстенсивность думания, его экспликативность, разомкнутость, интенциональность. Мудрено, однако. Но, может быть, это к вопросу о моем недостаточном философском образовании.

1

Марку теперь нравится изображать отъезд из Той Страны как побег. Уезжал невозвращенцем. Ранним декабрьским утром 1988-го года Биржев на своем автомобиле подвез его к зданию международного аэропорта Шереметьево. Вместе подошли к регистрации багажа, распрощались. У стойки «Аэрофлот» Марк предъявил билет, получил посадочный талон, двинулся к зоне паспортного контроля, встал в очередь. Да, мелькнула мысль, сейчас его разоблачат. Догадаются о намерении не возвращаться. Но когда протягивал паспорт, стянул с лица угодливую улыбку. Угрюмая девица в форме младшего лейтенанта пограничной службы мельком взглянула на него, потом на фотографию, потом снова на него. Свою работу она делала на автомате. Стоявший у окошка ее не интересовал. Все внимание – на документ и какой-то список. Однако минуты, пока сверяла что-то и помечала, запомнились тоскливой безысходностью. В голове вертелось что-то вроде тварь дрожащая. Еще запомнился звук штампа на длинной ручке, кажется, насквозь пробившего страницу. В следующее мгновение девица протянула паспорт. Турникет открылся. Зона контроля за спиной.

Перед глазами призывные рекламы «Duty free». Туда даже не стал входить. В кармане несколько рублей на чашку чая. Так и стоял в длинном узком коридоре, пока не объявили: «Пассажиров, вылетающих в Лондон рейсом девятьсот семьдесят пять, просим пройти на посадку к выходу номер пять». В накопителе опять волновался… В салоне самолета, застегивая ремни, решил: все, теперь меня не достать никаким ОВИРам. И тут же одернул себя: ведь рейс выполняет компания «Аэрофлот», которая в любой момент может отправить его назад. Теперь кажется странным, как можно было не догадываться, что Режим издыхает. Но тогда об этом наверняка знали самые осведомленные и предусмотрительные из охранителей. А им уже было мало дела до тех, кто решил покинуть родину. Они искали пути, как унести ноги самим, упрятать деньги, вывезти близких.

Полуденное солнце светило над Лондоном, когда в иллюминаторе лайнера, накренившегося для разворота, выплыли Биг-Бен, Вестминстер, очертания Темзы. Тут только треволнения отступили и сменились злорадным ликованием. В 1967-м выезжал в Болгарию, а в 1968-м – в Чехословакию. Беседы по поездкам в Брно и Прагу с кадровиком Кокошкиным обернулись отказом в выдаче загранпаспорта на двадцать лет. А тут в ОВИР зашел с приглашением Художницы в Англию. И никаких вопросов: кто приглашает, зачем, по какому поводу. Получай загранпаспорт и вали куда хочешь. В обменном пункте выстоял очередь. Выдали двести фунтов. В девальвирующих рублях английские стерлинги стоили десятки тысяч. Эта валюта занимала в портмоне места гораздо меньше, чем болгарские левы, чехословацкие кроны и даже доллары. Но все житейские волнения отступили, когда он спускался по трапу, когда в цепочке пассажиров двигался к паспортному контролю аэропорта Хитроу, когда протянул чиновнику паспорт с приглашением и тот без единого вопроса поставил штамп, разрешавший въезд в страну. У ленты-транспортера пробовал разобрать написанное, но кроме слова visa ничего не понял. Багаж пришел непривычно быстро.

Одной рукой прихватил пудовый чемодан. На колесиках (великое изобретение) мало у кого был. В другой руке – огромный сверток в полиэтилене. Объемную сумку повесил на плечо. В последний момент сообразил – идти надо «зеленым коридором». За дверным проемом чуть поодаль увидел длинный массивный стол, открытый чемодан и растерянного пассажира. Промелькнула мысль – ого, кого-то таможенник выловил. Его не остановили. Еще одна дверь, и вот он в зале ожидания. Вдоль прохода, огороженного турникетами, – встречающие. Некоторые держали перед собой таблички на русском, английском, арабском… Подумал: тут бы с одним кейсом, а не в шляпе-пальто, увешанный барахлом по самое некуда. Но что поделаешь. Уезжал навсегда. Брал то, что можно. И даже больше. В свертке лежали плотно скрученные шинель и китель офицера Советской Армии. По плану Биржева все должны забрать и вручить какую-то сумму, которая поможет продержаться первое время, пока не найдет работу. Знал бы, что за свертком никто не явится, что интерес к атрибутике разваливающейся армии Империи такой же миф, как востребованность журналиста из советских масс-медиа, как мнимая начитанность и информированность его, гомо советикус, как претензии носителя русского языка на преподавание в Лондонском университете или на штатную должность корреспондента «Русской Службы» Би-би-си, как вера, что английский язык можно осилить в три месяца, что он придет сам. Зато никакой цензуры нет. Публикуй что хочешь. Мифы будут разрушаться один за другим. Запад опрокинет мировоззрение. Пока же ничего такого ему в голову не приходило.

Художница вынырнула из толпы встречавших неожиданно. Как она появилась в его жизни? А очень просто. Мы с Марком заглянули на выставку работ Кандинского в московском Доме литераторов. И он, конечно, клюнул на красные колготки, длинные ноги и юбку, две полы которой скрепляла невиданных размеров булавка. Несколько раз они сходились у выставленных картин. Она пришла с тетей и без всякого ломанья отправила ее домой одну. Вышли из Дома литераторов втроем, но Марк меня быстренько отшил. Я свернул налево, а они направо, в сторону Никитских ворот. Потом он рассказывал всякую чепуху, из которой я понял одно – ему хотелось заняться булавкой, а она говорила о серьезном – о затянувшейся перестройке, о том, что решила уезжать, что собирается к брату в Париж – там надеется устроить выставку своих картин. А пока вот пишет шедевры. Мама из Академгородка присылает холсты, краски, кисти.

Обменялись номерами телефонов. Звонить Художнице не торопился. Он давно оправился от любовных неудач, которые его преследовали в отрочестве и даже в студенческие годы. Кажется, я знал про Марка даже больше, чем хотел бы. Он рассказывал мне про кунцевскую пышногрудую блондинку, отказавшую ему, шестнадцатилетнему, хотя с другими ходила в сараи за бараком; про кызылскую кондукторшу автобуса – ему уже было девятнадцать, и он пялился на ту девку каждое утро по пути на работу… В двадцать два года пережил роман с дочерью кинооператора: письмами она морочила ему голову и сдалась много лет спустя. За те неудачи, впрочем, отыгрывался в университете. Философиня привезла к себе на квартиру в районе Ебутово. Буднично разделась. Потом отвела на кухню, накормила и выпроводила на остановку троллейбуса до того, как из школы вернулась младшая сестренка. Мол, та уж матери обязательно скажет. Случка с хозяйкой квартиры на Аэропортовской помнилась, наоборот, изыском. Сначала она ошарашила его громкой джазовой музыкой. Затем придушила «Шанелью № 5». Флакон стоял на туалетном столике у огромной софы. Подставляя пышный зад, она поминутно окропляла себя духами и томно ведала, что на лестничной площадке – кооперативная квартира престарелого Гимноведа: что он перебрался сюда с молодой женой. А выше над ней квартира Драматурга-Историка. Его навещают безгрудые манекенщицы. Успеху в той случке почему-то мешал именно комфорт. Последний учебный отпуск в четыре недели предоставлялся нам, вечерникам, для написания дипломной работы. Дни напролет мы проводили в библиотеке на Моховой. Не думаю, что только лишь из-за экономии времени Марк отказался от поездок в ХЛАМ к той девице и предпочел соития с сокурсницей на подоконнике. В вечерних сумерках с видом на Кремль. Перед закрытием библиотеки. В пустынном коридоре на третьем этаже…

6

Сексот – секретный сотрудник, осведомитель, позже стукач. По мнению редактора, требуется расшифровать, что это такое. А надо ли расшифровывать? Отец говорил мне, что пишет роман, который предполагает поэтику спрятанных значений. Пускай читательское сознание настраивается на таинственные аббревиатуры, на косвенные высказывания.