Страница 12 из 21
Возвращаясь с Лубянки, Пушкин свернул в аптеку Феррейна. Кроме выдачи лекарств аптека славилась «аналитической лабораторией», в которой делали различные анализы. Место было знаменитым и уважаемым. Аптека располагалась на втором этаже, над магазином часов. Гостя из сыскной полиции встретил старший провизор, господин Шнигель, вежливо спросив, чем может помочь уважаемой полиции. Пушкин вынул квитанцию и положил на прилавок.
– Выдано в вашей аптеке?
Шнигель бросил взгляд и сознался: это их квитанция. Последовал неизбежный вопрос: кому и когда было выписано лекарство? Шнигель перевернул страницу книги отпуска и сразу нашел запись.
– Вчера вечером, около восьми часов, – сказал он с мягким немецким акцентом.
– Кто его купил?
Провизор ткнул пальцем в строку и чуть сощурился.
– Кажется… господин Неримовский или… Или Нешимовский…
– Адрес жительства не указал?
Шнигель удивился:
– Зачем? Он же покупал настойку валерианы. Безобидное средство.
– Кто отпускал лекарство?
– О, это я! – без страха признался Шнигель. – Он пришел, сказал, что забыл дома свое лекарство.
– Какое? – быстро спросил Пушкин.
– Он хотел раствор нитроглицерина, но у нас, как ни обидно, он закончился. Предложил ему сильное средство: настойку наперстяночной травы, он отказался. Сказал, что доктор строго запретил это средство. Бедняжка, у него больное сердце.
– Как вы поняли?
– Это ясно по лицу, поверьте мне, – ответил провизор. Чему было трудно не поверить.
Пушкин вынул из кармана пузырек с притертой крышкой.
– Вот это господин вчера купил? – сказал он, протягивая емкость провизору.
Шнигель не прикоснулся к пузырьку, но согласно покачал головой.
– О, это наш.
Выйдя из аптеки, Пушкин вернулся в гостиницу. Портье находился на своем месте. И деваться ему было некуда. Когда Сандалов заставил себя взглянуть на человека, который молча стоял перед ним, он сразу понял, что неприятности только начинаются.
Улица Большая Лубянка хоть и вытекает с площади Лубянки, где ошивается всякий сброд и ворье, но улица чистая, с приличными домами и магазинами. Почти на углу с Варсонофьевским переулком располагалась вывеска с большими буквами: «Ломбард». Вывеска висела так давно, что стала частью улицы, как фонарь или тротуар. Рвань да ворье с Лубянки сюда не пускали. Ломбард имел хорошую репутацию: было известно, что здесь почтенные господа, не голодранцы, в тяжелые времена могут заложить столовое серебро, картины, золото и прочий ценный товар. Имущество несли многие, получали четверть настоящей цены, а выкупали назад только везунчики. После отведенного на залог срока вещи выставлялись на продажу. Судя по тому, что полки ломились, редко кто возвращался за своим добром. Редко кому удавалось схватить удачу за вожжи. Ломбард был не в убытке, процветал с третьим поколением владельцев.
Дверной колокольчик звякнул, дверь открылась, впуская солнце и морозный пар. Вошла дама в добротном полушубке. Приказчик Катков, молодой человек с гладким пробором в напомаженных волосах, с гладкими лицом и манерами, вскочил, будто его укусили, из-за прилавка и поклонился даме по-купечески, в пояс:
– Доброго-с утречка-с, Ольга Петровна! – проговорил он гладко и даже не разогнулся до конца. Чтобы не быть ростом выше дамы.
– Здравствуй, Павлуша, – ответила она, невольно оглядываясь. – Григорий Филиппович не приходил?
– Никак нет-с, – ответил вежливый приказчик. – Изволите чайку-с? Я мигом-с.
– Не надо, ничего не надо. – Ольга Петровна не скрывала раздражения. – Когда ты видел его последний раз?
Катков ответил не раздумывая:
– Так вчера, в шестом часу, Григорий Филиппович изволили уйти. Оставили мне распоряжение на утро-с.
У Ольги Петровны на языке вертелся вопрос, но задать его она не решилась. Вместо этого спросила:
– Больше вестей от него не было?
– Никак нет-с… Не изволите.
– Вчера он не жаловался на сердце?
Приказчик выразил недоумение:
– Как можно-с! Да разве я бы оставил Григория Филипповича без внимания?! Он мне как отец родной. Да я за него…
– Да-да, благодарю, – ответила она в растерянности, не зная, что еще предпринять. – Павлуша, я, пожалуй, пойду.
– Что приключилось, Ольга Петровна?
– Григория Филипповича нет дома, нигде нет… С его сердцем… Я очень волнуюсь… Места себе не нахожу…
– Прикажете наведаться в больницы?
– Нет-нет, пока не надо. Известили бы. Если Григорий Филиппович появится, передай ему, чтобы дал знать. Буду дома. Пусть сразу весточку пришлет.
Катков обещал исполнить поручение в точности, проводил даму, открыл перед ней дверь и поклонился на прощание. Когда же дверь захлопнулась, на лице приказчика проскользнула непростая улыбка.
– Ах, женщины, женщины! – сказал он негромко, трогая пробор в волосах. – Не понимаете потребность мужского сердца. Сердца женатого. Нужна ему порой свобода, нужно погулять. А бедняжка Оленька… Нет, пожалуй, не женюсь…
Крайне довольный собой и своей рассудительностью, Катков занялся первым посетителем, которому позарез нужны были наличные средства. Как обычно, с утра пораньше.
Сандалов держал улыбку, сколько хватило сил. Мышцы лица его были неплохо тренированы на такой случай, но уставившийся на портье господин исчерпал их возможности. Облокотившись о конторку, господин из полиции в упор разглядывал портье, как будто тот – редкая статуя. Что в голове у полицейского чиновника – поди разбери. Сандалов почти собрался покаяться во всем, только не выбрал, в чем конкретно. А господин не делал намека, что ему нужно.
– Вот условия задачи с двумя неизвестными, – наконец сказал он, и Сандалов невольно понял, что чувствует мышонок, когда с ним играет голодный котяра. – В номере четвертом вашей гостиницы поселился господин.
– Чего изволите? – пробормотал Сандалов, понимая, что сморозил глупость.
– Все, что вам известно о нем. Для начала назовите фамилию.
Портье поискал в записи постояльцев нужную строчку и, холодея от неизбежного, повернул книгу.
– Вот, извольте.
На месте фамилии растеклась жирная клякса, которую еще и старательно размазали. От фамилии остался только хвост: «… ский».
– Кто капнул чернила?
– Виноват-с, – ответил Сандалов, чувствуя, как холодеют пальцы.
– Вас попросили уничтожить фамилию?
– Что вы! Нелепая случайность… Поверьте… Господин…
Судя по всему, верить господин не собирался. Но фамилию свою назвал.
– Очень приятно, господин Пушкин, – заторопился Сандалов. – Поверьте, глупейшая нелепость.
– Можете восстановить в памяти залитую фамилию?
Лоб Сандалова от натуги покрылся мелкими каплями пота.
– Кажется… Что-то… Немирский… Немовский… Точно не припомню.
– Первый раз остановился у вас?
– Так точно-с!
– С ним было много вещей?
– Кажется… немного…
– Корзина с петухом?
Господин Пушкин не думал шутить. Сандалов уверился, что вопрос важный.
– Не припомню-с. Ни корзины… Ни петуха…
– Вас не удивило, что приезжий без вещей?
– Так он наш, московский, – ответил портье уверенно.
– Как поняли?
– Глаз наметанный. Сами понимаете, мужчине порой хочется новых впечатлений от жизни. Гостиница у нас знатная, номера удобные. А мы любому гостю рады.
Намек был излишне прямой. Потому и вопрос последовал не менее прямой.
– Что за девица у него была?
Сандалов выразительно поморщился.
– Что вы, господин Пушкин, никаких девиц. Слово чести.
– Тогда кто?
– Не могу знать. У нас ведь не спрашивают, к кому гость идет.
Разговор обретал более внятные очертания. Сандалов ощутил уверенность и немного успокоился.
– По какой причине, господин портье, вы пошли в номер? Откуда такая забота?
Ответ был наготове:
– Постоялец не изволил подняться к позднему завтраку.
– Почему пошли сами, не поручили коридорному?