Игрушки (сборник)

Олеся кивнула.

– И на пляж можем съездить. Ты только не расстраивайся.

Она попыталась улыбнуться, но от этого выражение лица ее стало еще печальнее.

– Тебя проводить?

– Нет, спасибо, Олег, не надо. Ты Наташу дождись, ты ведь с ней пришел, а я не потеряюсь.

Она нехотя повесила сумочку на плечо и, не оглядываясь, медленно пошла к выходу.

VII

Время тянулось невыносимо медленно, испытывая терпение Олега. Еще не было и двенадцати, а он уже сидел на скамейке перед центральным входом в институт, спрятанный от жары огромным молчаливым кленом. Крутил головой из стороны в сторону, слушал разогретый недвижимый воздух и размышлял, что он будет говорить Олесе, ведь в приемной комиссии ему ничего конкретного не сказали, но, однако же, и не отбрили коротким, лаконичным «нет».

Беспокойство в нем нарастало: он резко вставал со скамейки, ходил то засовывая руки в карманы, то, как приговоренный к вечным мукам арестант, складывая их за спиной; на часы старался не смотреть, но рука, опережая его желание, руководимая теперь неподвластным ему подсознанием, то и дело подносила циферблат часов к глазам, и он впивался в него, силясь ускорить ход замерших на одном месте стрелок; отрываясь от часов, нервно запрокидывал голову, вглядываясь до рези в глазах в бездонную голубизну неба, у которого была одна забота – вовремя сменять день ночью да томить впечатлительные души пиитов, изматывающих себя вечным поиском решения неразрешимого.

Внезапно возникшее на небосводе легкое облачко прикрыло солнце, и оно резко очертило свой правильный контур. Сила света уменьшилась, и на землю опустилась серая тень.

Олег снова тяжело опустился на скамейку и замер. Стайка воробьев шумно опустилась прямо перед ним и деловито стала выбирать из толстого слоя пыли драгоценные крошки хлеба. «Жить для того, чтобы жить», – подумал Олег и резко забросил ногу за ногу. Воробьи мгновенно метнулись в сторону, сели поодаль и снова принялись решать свою единственную проблему выживания…

Без пятнадцати два он уже стоял на тротуаре, внимательно вглядываясь в равнодушные лица прохожих, быстрым движением смахивал стекающий на глаза пот, перекидывал в другую руку пакет с полотенцем и снова терпеливо ждал.

Так он простоял на одном месте до половины третьего: Олеси все не было. Тогда он стал придумывать ей оправдание за опоздание, додумавшись только до, как назло, сломавшегося троллейбуса и характерной извечной черты большинства женщин – не приходить вовремя. Но когда время приблизилось наконец к трем часам, в голове у него стали появляться совсем иные мысли. Всем своим существом он противился им, но действительность была неумолима. От мысли, что она не придет вообще, ему стало на мгновение холодно. А потом он окончательно почувствовал себя брошенной на улице собакой. Это уже было выше его сил, хотя в глубине души он знал, что она не придет. Как же он стал противен и ненавистен сам себе, что поддался ее чарам и стоит теперь как деревянный истукан на перекрестке дорог, одинаково ведущих в пропасть. Он до боли сжал кулаки, чтобы сдержать рвущуюся наружу нечеловеческую злость, но злость только на самого себя, безумно понадеявшегося на неожиданное счастье. «Я ей был нужен только тогда, когда она сдавала экзамены, а теперь… теперь она поняла, что ее надежды на будущую учебу не оправдались, и она просто-напросто… не пришла», – не только подумал, но и почувствовал каждой клеточкой своего тела Олег, и окружающий мир померк в его глазах.

Он машинально взглянул на часы: двадцать одна минута четвертого, повернулся вполоборота, замер на мгновение и медленно поплелся через аллею к дороге. Краем глаза он уловил непонятное движение на тротуаре, снова бессознательно остановился и повернул голову. Расталкивая прохожих, ему навстречу не бежала, а почти летела Олеся. Он тряхнул головой, не веря своим глазам, но это была действительно она. Чуть не наткнувшись на Олега, она, взмокшая, с пылающим лицом, резко остановилась и, часто, глубоко дыша, затараторила:

– Троллейбус сломался, пробка, два километра шла пешком.

Олеся смахнула со лба мокрые волосы, шумно выдохнула воздух и продолжила:

– Я ключи оставила в квартире и захлопнула дверь, а хозяин с дачи приедет только завтра.

– Я думал, что ты не придешь, – выдавил из себя Олег.

– Нет, пусть лучше мне будет хуже, чем кому-то другому, – твердо сказала Олеся, поправляя сумочку на плече.

Никогда еще Олегу не доводилось слышать таких слов. И не встречал он до сих пор человека, который бы о других, совершенно чужих людях заботился больше, чем о себе самом. Такого просто не могло быть. «Хозяин приедет только завтра», – напомнило ему ожившее сознание последние слова Олеси, и он сказал:

– На улице ты не останешься. Подожди пять минут, а я сейчас решу эту проблему.

Он опрометью помчался к размещающемуся в институтском общежитии профилакторию, в котором жили его однокурсницы. «Пусть лучше мне будет хуже», – молнией мелькало в голове.

Обратно он несся так же ошалело, совершенно не глядя под ноги.

«Пусть лучше мне будет хуже, чем кому-то другому»…

VIII

Привокзальная площадь гудела как пчелиный улей. Приходили и уходили поезда, протяжным львиным рыком оглашая очередную пяти-десятиминутную остановку, для приема раскрытыми черными пастями купе новой потной массы тел, покидающих без сожаления на целый месяц, на время отпуска пыльный загазованный город, чтобы потом, по приезде, со спокойным лицом, стиснув зубы терпеть давку и беспардонные тычки по самым чувствительным местам более нервных невольных соседей, обозленных селедочной наполненностью салона автобуса или троллейбуса; милостиво переносить придирки и меркантильные замечания начальника; глотать невкусные, но дорогие лекарства, сетуя на магнитные бури и повсеместную загаженность окружающей среды.

Но теперь, когда легкие уже почти ощущали упоительную морскую свежесть, никто из счастливчиков не обращал внимания на нестерпимую нагретость воздуха, и потому взмокшие, пестрые, широкие и узкие спины быстро исчезали в темноте тамбура, словно боялись внезапного отхода поезда или сумочно-чемоданного затора.

С шумной привокзальной площади, с трудом пробившись сквозь толпу провожающих, отъезжающих, из-за тяжести и объемности поклажи не имеющих возможности варьировать движение и потому прущих напролом, они, держась за руки, по гулким железным ступеням взобрались на мост. Впереди, над бледно-зеленой листвой тополей и дубов, витая невесомым голубым пятном с серебристыми блестками волн, словно огромное облако, опустившееся на верхушки высоченных от постоянного избытка влаги великанов-деревьев, виднелся пляж.

Наверху ветер был чуть прохладнее и сильнее. Олеся одной рукой придерживала набегающие на лицо волосы, а другой крепко сжимала руку Олега.

Внизу грохотал локомотив, загоняя сцепку вагонов в тупик. Пахло смолой, углем и ржавчиной. Отутюженные многотонными колесами рельсы отражали прямой солнечный свет, ослепительно сияя бесконечными серебряными жилами.

Через несколько минут они спустились с другой стороны моста у длинного кирпичного забора и ступили на узкую, с редкими травинками в трещинах асфальта тропинку, ведущую на пляж. Посыпанная крупным речным песком, местами чернеющая пятнами густого мазута, тропинка оказалась в тени, скрытая от солнечного пекла высоким забором. Захотелось замедлить шаги, чтобы отхлынула от разморенного тела сонная усталость. Густые оскари, свесившись через забор, как через перила, старались дотянуться до ее головы, заглянуть в лицо бесконечным множеством зеленых глаз и коснуться ее кожи. Где-то сзади уже тише забормотал тарабарщиной репродуктор над дверью вокзала, потянулся вслед уходящему поезду звонким эхом, и стало слышнее шуршание острых песчинок под туфлями.

Две тени, широкоплечая, чуть сутуловатая и безупречно стройная легли на широкую асфальтированную дорожку, постоянно сокрытую шатром листвы; скользнул мимо свежий ветерок с пляжа, и потревоженные листочки дружно захлопали в ладоши, удивляясь, наверное, природной несовместимости вплывших под шатер теней.