Страница 29 из 39
– Девочки, девочки! Идите сюда, – воскликнула первая, сойдя на мостовую, – я придумала! Поедем в краеведческий музей.
– В краеведческий… – сделала мину вторая. – А может, в Кремль?
– Ой, там нет столовой, – воскликнула третья, – а мне есть хочется.
– Я придумала! Поедем на Чистые Пруды, там есть кафе!
– Ура-а!
У первой, той, что сошла на мостовую, на голове – «таблетка», пришпиленная, как у Греты Гарбо, на плечах – плащ с большой, как бабочка, брошью у горла вместо пуговицы. Другая тоже была в широком пыльнике, на ногах крепенькие, будто литые, полуботинки. На голове третьей красовался капор, подвязанный у подбородка лентой на бантике. Подружки были счастливы, на лицах от возбуждения светился румянец. Они давно не виделись. Мимо сновали москвичи, ко всему привыкшие, занятые, с взорами, обращёнными в самих себя. Мало ли нынче школьниц с портфелями и мешками со сменной обувью, усталые и голодные, но не в силах расстаться, мотаются после уроков по скверам и улицам.
И никто не хотел замечать этих счастливых семидесятилетних подружек.
О, сколько радости ты испытываешь сам, когда зарегистрируешься на сайте «Одноклассники». Тебе обещано возвращение детства, ты увидишь своих школяров! Ты ждёшь. И вот первое сообщение! Письма. Сколько подробностей, у кого так-то сложилась жизнь, у кого по-другому. Что-то с тобой случилось. Ты не спишь ночами, лежишь с отрытыми глазами. В душе работает тихий вулкан, течёт в груди сладкая магма, ты полон ощущения перемен, словно тебе семнадцать. Скоро ты встретишься с одноклассницей, красивой и успешной женщиной, боготворящей тебя. Ты слышишь по телефону её властный, но ласковый голос с лёгкой хрипотцой. После разговора бежишь к компьютеру и вновь рассматриваешь фотографию: стройная блондинка (уже) стоит на фоне Москвы-реки, вскинула лицо к солнцу – и тебе кажется, что ты всю жизнь любил её. Ну да, кончено, ты любил это чистое лицо, тёмные волосы, детскую улыбку с блестящим лбом. И потому берёг это фото на фоне школьного сада, где она присела на корточки. Ах, строгая школьная форма! Кружевной воротничок, ленты фартука на плечах, а на спине – накрест, и непременно – точёные колени. Чудные колени – как неотъемлемая часть униформы советской школьницы. Господи, именно в этой форме, коричневого, как шоколад, цвета, первая любовь была недоступна, именно в эту форму мы наряжаем нынче своих возлюбленных, заставив достать её из чемоданов, – и любуемся «школьницей», с изощрённой фантазией извращенцев растягиваем иллюзию недоступности.
Господи, но когда, когда же первая встреча?!
Вы так волнуетесь, вы говорите часами по мобильному, но всё откладываете свидание. Вы откладываете встречу уже в который раз: то не может приехать она, вот поскользнулась, подвернула лодыжку; то робеешь ты… А потом, когда она выздоравливает, ты с ужасом замечаешь, что тебе нужно сменить старую машину… Затем появляется другая причина: Лета выносит на виртуальную плоскость спасительный круг, а из него торчит сивая голова Иванова.
Конечно, ты съездишь сначала на встречу с Ивановым, с ним легче, с ним проще. С ним будет репетиция.
И вот ты смотришь на немолодого уже человека. И ощущаешь совсем не то, о чём мечтал. Иванов постарел, он морщинист и неуклюж, мнётся и чего-то не договаривает, и наверняка у него скопилось много грехов, которые он скрывает. Ты невольно оглядываешь спутницу Иванова, его супругу, которую он взял с собой на встречу, её землистое лицо, выцветшие глаза, под блузой подпёртую корсетом грудь. «Это Катя, тоже из нашей школки, – говорит Иванов, пытаясь казаться развязным, и этим как бы извиняясь за её внешность. – Мы учились в восьмом, а она в пятом, рыжая такая, помнишь?» Ты киваешь и напрасно пытаешься в этой женщине с подкрашенной сединой представить резвую пятиклассницу на тонких ножках, бегущую вверх по лестнице с тяжёлым портфелем на бедре. Нет, на вид она годится тебе в тёщи. Иванова ты помнил мальчишкой, поэтому легко мог преобразить его старое лицо в детское. А её – нет. И потому она кажется старше Иванова лет на тридцать.
Мимоходом отмечаешь, как грузен Иванов, опасно грузен, апоплексически тяжёл. Это твой одногодка…
Ты уезжаешь разочарованный. Ты хотел обмануть судьбу. Но Иванов привёз тебе зеркало. Теперь ты не подходишь к телефону, пусть так. Пусть та девочка в школьной форме, сидя на полу в просторной городской квартире, в которой она хочет тепла, уюта и наконец-то близкого, понимающего её человека, пусть она набирает твой номер и, слыша долгие гудки, плачет. Пусть так. Увы, она не привезёт тебе корзину молодильных яблок, и вы не будете их хрумкать, болтая ногами на скамейке где-нибудь у набережной. Пусть так. Пусть она никогда не узнает, что ты стар, что прихрамываешь от атеросклероза, что комната твоя полна чада от искуренных сигарет. И что, вообще, в силу возраста ты уважаешь покой.
И опять тебе было видение – на улице, когда шёл с сигаретой вдоль витрины. Параллельно с тобой дымил дядька, сутулый, седой, с нездоровым цветом лица. Ты остановился, – он тоже, ты подумал: ему не много осталось жить на свете. Вы долго смотрели друг на друга с покоробленными от горечи лицами: ты и ты…
Неужели ты – это тот, кого несут на руках зимним январским утром. Хруст снега и морозный туман, люди с калуженской горы спешат к трамваю номер шесть. Ещё недавно за опоздание на работу сажали в тюрьму, и люди ехали на крыше трамвая, висли на подножках. Отец и мать идут молча, сосредоточенно, тебе очень хочется спать. Тебе очень хотелось спать ещё тогда, когда тебя одевали, встряхивали за плечо и совали ручонки в рукава пальто, повязывали голову платком, а потом напяливали меховую шапку. Мама завязывала у подбородка тесёмки, руки её остро пахли кухней, луком, ты водил носом, делал трубочкой губы, а в ушах от шуршанья тесёмок шебуршали мыши. И вот тебя несут на руках, ты заваливаешься на бок, отец тебя слегка подкидывает, чтоб поправить. Сон нарушен, и пробирает холод, а впереди, в морозной дымке, покачивается знакомый шпиль на сером павлюхинском здании, и тебе кажется, что это в облаках стоит на вечном причале корабль с квадратной рубкой.
Так каждое утро тебя отвозили к бабушке, полуподвальная комната которой заменяла детсад. А после, став первоклассником, ты был предоставлен сам себе.
Тебя также будили морозными утрами в полшестого, кормили, показывали на стрелку часов пальцем и, пустив в избу холодный пар, уходили. Ты оставался один. Было грустно, удары маятника отдавали в голове ватной колотушкой… Хотелось спать, веки тяжелели, волной охватывало ощущение телесного несчастья. Ты с завистью представлял, как где-то в далёких сказочных лесах под тёплыми снежными покрывалами уютно спят, посасывая лапки, сурки, ежи и медвежата…
Вот стрелка часов подошла к цифре, на которую указывала мама. Пора собираться. На тебе школьный костюм, на руках – сатиновые нарукавники. Ты смотришь на них… и, решительно закусив губу, краснея от сознания неблаговидности поступка, стягиваешь с рук эти смешные, девчачьи нарукавники, которые заставляет надевать мама. Прячешь их подальше – за обувную полку, заталкиваешь в щель, закрываешь валенками. Затем надеваешь пальто, шапку, «прощайки», берёшь ранец, мешок со сменной обувью и выходишь из дома. На улице морозно, темно, и странно, не видно школьников, которые в это время обычно вытекают из проулков на твою улицу. Безлюдно и около магазина, и возле общежития, где горит у входа тусклая лампа… Какая-то тётя, убиравшая снег на тротуаре, – её красное лицо тебе знакомо – поправила рукою шаль и крикнула: «Ты куда? Ещё рано, иди домой!» – «Ну-у…» – отвечаешь ты, не веря ей, и упрямо плетёшься своей дорогой. В школе тоже сумеречно, свет горит лишь у парадного подъезда и в конце коридора. «Ишо закрыто! Придёшь через час!» – кричит издали уборщица тётя Варя, направляясь к тебе. Не отвечая ей, ты проходишь мимо, снимаешь пальто и уходишь в другой конец коридора. Но в душе появляется какое-то сомнение, уже и не связанное со временем, твоё «я» тут как бы раздваивается, это «я» уже как бы и не «я»: одна половина видит коридор с пахнущим уборкой мокрым полом, висячие белые плафоны, стенд на стене, а другая – растянулась на подоконнике и спит, спит…