Страница 2 из 17
Я покраснел, хмурясь, и думая, как бы отвертеться, нагрубить или просто сбежать, и пробормотал:
– Ну, ба… – вообще-то я очень дружу с бабушкой Ларисой, больше всех в моей странной семье, где родители в разводе, сколько я себя помню, отец давно уехал в Москву и видел я его так редко, что забывал от раза к разу, как он выглядит.
Там, у моего отца давно новая жизнь, он женат на другой женщине, и когда я шёл в первый класс, на свет появился мой брат Юра. А моя мама оставалась незамужней, вернее, разведённой женщиной.
Моя мама, Наталья Аристарховна, работала инженером на заводе, она очень красивая женщина, правда в детстве, я не понимал этого, я просто всегда её очень любил, но мы никогда не были близки, как с бабушкой Ларисой, папиной мамой. В отцовской семье все были врачи. А с маминой стороны бабушка умерла, когда я был совсем маленьким.
Жил я с бабушкой Ларисой и дедом Ваней с четырёх лет, а мама бывала у нас в гостях. В школе таких как я больше не было, я так долго думал, пока не узнал, что и Лёля, как и я, живёт с бабушкой…
Но всё это я узнал гораздо позднее, а сегодня моя подруга бабушка
Лариса сказала мне, пытавшемуся ретироваться от её проницательного взгляда в свою отдельную комнату:
– Знаешь, как понравиться твоей принцессе? – сказала бабушка Лариса мне, поспешившему скрыться от неё в своей комнате. – Стань самым умным, самым лучшим учеником.
Как ни удивительно, но я принял бабушкин совет сразу как руководство к действию. И стал лучшим учеником в классе. Это далось мне легко. Я всё схватывал «на лету», мне приходилось готовить дома только письменные задания, а устные я никогда не делал, всё ведь рассказывали на уроках.
Когда мы учились в седьмом классе, в школе начал организовываться, что тогда называлось, ВИА. И я оказался в первых рядах тех, кто захотел участвовать в этом. И, хотя я не учился в музыкальной школе, как другие участники группы, но оказался способным, быстро освоил гитару и, поскольку уже привык быть во всём первым, и был запевалой в школьном хоре, то и солировать тоже предложили мне. Хотя голоса у меня никакого не было никогда, я брал скорее страстью и уверенностью.
И все эти годы я не переставал смотреть на Лёлю как на богиню.
Когда я узнал, что она ходит заниматься хореографией в Дом Пионеров, я отправился туда же заниматься самбо. Наш тренер, под покровом тайны, потому что тогда это вдруг стало запрещено, учил нас и каратэ.
Конечно, совсем уж по-рыцарски было бы прийти в Лёлин балетный кружок, тем более, что мальчишек там, как обычно, не хватало. Но на это я не решился, хотя в мечтах представлял себе чуть ли не каждый день, как я стану кавалером Лёли в танце. Но я отлично осознавал, что и пальцем двинуть не смогу, не то что танцевать, если она будет смотреть на меня, тем более, если коснётся. Поэтому я не подошёл даже к двери их балетного класса с зеркалами во все стены и чудными станками и, где царили они, похожие на маленьких белых бабочек, немного высокомерных и прелестных. Я только издали наблюдал за их беленькой стайкой, шелестящей чешками по полу по дороге из раздевалки, сразу отыскивая ЕЁ среди подруг в белых футболках и юбочках…
Я видел её и на катке зимой, мы пролезали в широкую щель в закрытых на цепь железных воротах – и так проникали на стадион «Локомотив», что был через дорогу от нашей школы, в двух кварталах от моего дома и в трёх – от Лёлиного. Она приходила с подружками, я с – друзьями. Там мы нередко развлекались тем, что гонялись за девчонками, а они с радостным визгом убегали от нас, растекаясь по льду в разные стороны.
Ещё иногда на катке включали все прожектора и музыку. Почему это делали не каждый вечер и даже не в каждые выходные, неизвестно. И это были, по-настоящему, восхитительные, почти волшебные зимние вечера, когда, залитый холодным нестерпимо ярким светом, каток казался каким-то сказочным островом, по которому мы носились на предельных скоростях, на своих видавших виды, с ободранными носами, и замотанных серой изолентой, хоккейных коньках, и сердили взрослых степенных катальщиков…
Стать фронтмэном школьного ансамбля – это был, конечно, вообще-то неубиваемый козырь в старших классах, когда по Лёле начали сохнуть все парни не только нашей параллели, но и на год старше и моложе. Тем более, что я был парень подкованный и имел не только кассетный магнитофон и записи, но и виниловые пластинки, которыми щедро снабжал меня отец, бывавший в заграничных поездках, как сотрудник, а в последние годы, профессор кафедры Дерматовенерологии 1-го Московского института.
Я, с двенадцати или тринадцати лет, заслушивал до полной негодности «Led Zeppelin», «Scorpions», «Pink Floide», «Nazarett», а чуть позже Ника Кейва и, конечно, «Metallica», обожал я и «Sex Pistols». И наших: «Воскресение», позже «Арию», «Мастера» и «Чёрный кофе». Конечно, «Аквариум» и «Кино» я знал наизусть, но моё сердце было отдано металлу.
Всё это мы играли, собираясь на репетиции. Но на школьных вечерах исполняли то, что было позволено и предписано, впрочем, к окончанию школы было уже позволено, в общем-то, всё, что угодно. И никак это не мешало никому из нас оставаться вполне себе нормальными комсомольцами…
Девчонки начали бегать за мной: подстерегать в школьных коридорах, чтобы неожиданно натолкнуться из-за угла, улыбаться загадочно, звонить домой и молчать в трубку. Это очень приятно, это выпрямляет спину и внушает уверенность, это делает привлекательным кого угодно.
Но я не слишком гордился этими успехами. Для меня была и осталась самой лучшей девочкой на свете Лёля Гуляева. Но она-то, конечно, мне не звонила и в трубку не дышала… А я так и не мог заставить себя приблизиться к ней, сказать ей хотя бы одно слово за все десять лет школы, или хотя бы посмотреть ей в глаза.
И вот придвинулся Выпускной, как неотвратимая катастрофа, как апокалипсис для
меня, ведь после мы все расстанемся с Лёлей навсегда… Только это и заставило меня, наконец, трясясь и чувствуя сердце не то, что в пятках, а в кончиках всех моих пальцев, наконец, подойти к Лёле и пригласить её танцевать…
Это неправда, что я не замечала Лёню Легостаева. И я помню его с первого сентября в первом классе, с первой встречи на линейке возле школы. Тем более, что после я ни разу не встретила его глаз.
Я чувствовала иногда, что он на меня смотрит или это мне казалось, потому что очень хотелось, чтобы он на меня смотрел. Он проник мне в душу, в самое сердце, с того, самого первого взгляда, сразу и навсегда. Его тогдашний взгляд, такой ясный, яркий, ободряюще заинтересованный, такой прозрачно-светлый, искрящийся будто бы радостью от того, что он увидел именно меня, в тот наш первый день в школе, этот его взгляд вселил в меня уверенность и спокойствие. Если бы не он, я бы, наверное, расплакалась от волнения и растерянности, потому что я не очень понимала, куда я попала, так много здесь людей и все чужие. Какие-то дети, какие-то взрослые… Словом, если бы не Лёня, этот день, первое сентября 1980 года, стал бы самым ужасным днём.
Но получилось всё наоборот. Теперь я хотела идти в школу, потому что знала, что увижу там ЕГО, Лёню! А он – самый умный, самый весёлый, самый красивый, самый лучший мальчик на свете.
Я много где встречала Лёню, и всегда его присутствие будто вливало в меня силы и радость. Не знаю, почему он никогда не смотрел на меня, но я всегда ощущала, что он видит, больше того – чувствует меня, как тогда 1-го сентября.
Как мне мечталось, что его посадят со мной за парту! Когда я ложилась спать я каждый вечер представляла себе эту картину. Как другие мечтают о принцах, феях, каретах, сказочных приключениях, или космических путешествиях, так я мечтала сидеть рядом с Лёней. Все мальчики, с кем я оказывалась за партой, неизменно влюблялись в меня, я это знала и надеялась, что и если Лёня сядет рядом со мной за парту, тогда… Я не представляла дальше, я только мечтала, что он окажется близко и снова посмотрит на меня как тогда, в первом классе, но такого не случалось. А когда в старших классах можно было выбрать самим, с кем и где сидеть, я не решилась, конечно же, пересесть к нему, и он не сделал этого…