МилЛЕниум. книга 1

Я несколько дней задержки размышляла, что же это со мной. Но, когда в одно утро проснулась от того, что меня сильно мутит, сомнений уже почти не было. Задержка была почти две недели, случайным это быть не могло. И всё же я хотела убедиться сначала, прежде чем сказать Лёне. Да и виделись мы в последнее время меньше, он

бегал на репетиции, бабушка этот месяц не дежурила. Прежде чем сказать Лёне, надо было бабушке признаться или попросить на работе кого-то из врачей осмотреть меня, но это было невозможно – я до ужаса стеснялась. Пойти в консультацию к гинекологу – ещё хуже. Я несовершеннолетняя, ещё в милицию заявят, обязаны, небось…

Но все мои сомнения и размышления прервались вот этой глупой ссорой. Глупой, потому, что ревновать, с моей стороны, было так нелепо, что и не описать. Я сама же когда-то гордилась его талантами и даже успехом у девчонок. А тут повела себя как безмозглая курица, устроила сцену с этими пробежками по гололёду. Вот и добегалась…

Что в больнице делали со мной, я почти не запомнила, от боли мне застилало разум, а потом вообще сделали укол, и проснулась я с холодом на животе.

Но, главное, с холодом внутри живота… и пустотой…

К ночи я отпросилась домой. Меня отпустили, благодаря бабушке.

Только дома я позволила пролиться новым слезам…

Я слышала, как она плачет. Сразу не пошла, хотела дать вылиться полудетскому-полуженскому горю, надеялась, она уснёт после… Но она плакала и плакала, пора была вмешаться.

– Детка, – Лена, обняла меня, едва я коснулась её, продолжая сотрясаться рыданиями. – Что же ты не сказала ничего? Или не знала? Может ты что-то выпила, чтобы…

– Да ты что, бабуля?! – она отняла лицо и посмотрела на меня, моргая мокрыми ресницами.

– Ну-ну, – я вытираю слёзы с её щёк. – Нет и хорошо. Ты молодая, будут ещё дети. Или ты из-за… Может, Лёня… Он не обидел тебя?

Она затрясла головой и заплакала ещё сильнее, прижимаясь ко мне:

– Это я… Это я… Я обидела… приревновала его, ругалась, а он… – ревёт в голос.

– Ему сказала?

– Сказала… а потом… на льду упала, как… Будто нарочно.

– Лена, хватит плакать, не надо. Вы помиритесь, всё пройдёт. А ребёнок… Ты сама подумай: ну, ко времени сейчас тебе это было? Поступила бы, первый курс, Москва, общежитие…

– Не говори так! – она мотает головой. – И так будто нарочно всё, будто вот специально, он… Он… Замуж позвал, а я… Ты бы видела, какое у него сделалось лицо, будто я ножом ему в спину ткнула…

Она закрыла лицо и опять завыла.

Я вздохнула, обнимая её. Ну, совсем несмышлёные дети… Замуж, ребёнок… Будто в деревне и при царском режиме живут… Время-то какое, не видят ничего вокруг себя, цены растут, в магазинах пусто, какие-то чудовищные очереди около водочных, драки там, чуть ли не переклички…

А эти – жениться… Ребёнок… Сами дети, совсем глупые малыши. Штаны снимать научились, а думать… Ох, Лена-Лена… и я тут за всеми заботами, безумием каждого дня, этими обменами купюр в 50 и 100 рублей, совсем ничего не заметила, упустила внучку.

Вот мать и правда сетовала на вашу сексуальную революцию… Но, разве в её или моё время не было такого? Всегда это есть, и любовь и безрассудство. У них вообще первая любовь вон какой оборачивается.

Может, через год-другой и разбегутся. А, может, и теперь… Такие происшествия между двоими или разводят или цементируют. Уж не знаю в их случае, что лучше…

Мы не разбежались. Я пришёл на следующий день, как она оказалась дома.

Я собирался виниться, не зная ещё что делать, только бы стереть следы слёз с её лица, но она сама, обхватила меня за шею и зашептала, вздрагивая от новых слёз:

– Лёня, милый, прости, прости меня! Прости, я не буду больше такой дурой, такой

злюкой!

– Это ты меня прости, – немного растеряно пробормотал я. – Это я виноват… Мне так хотелось, чтобы ты меня ревновала…

– Зачем? – она посмотрела в моё лицо, моргая удивлённо, вытирая слёзы кулачками как ребёнок. От удивления перестала даже плакать.

– Потому что… – я не хотел сознаваться, что был объят вселенской ревностью перед этим, стыдно за это, да и не объяснишь. Повода-то никакого не было… – Я не знаю… показалось, ты стала меньше любить меня, – это почти правда.

– Меньше любить?! – она захлопала мокрыми ещё длинными ресницами, затрясла головой: – ты… Никогда так не думай! Слышишь? Можешь думать, что хочешь обо мне: что я злая, глупая, плохая, что не достойна тебя, только не то, что я тебя не люблю! – горячо и, будто спеша, проговорила она мне на губы, на щёки. – Я всегда буду тебя любить, это ничто не поменяет! А ребёнок… бабушка сказала… бабушка сказала, что у нас ещё будет… Ты огорчился?

Я поцеловал её. Жарко, мне жарко от моих мыслей, от её слов, от того как она целует меня воспалёнными губами, от того какая она сегодня, явно лихорадит, но, может, поэтому и говорит так…

Я счастлив, что мы помирились, что она простила меня и что говорила так, я никогда, наверное, ещё не был так счастлив, несмотря на постигшую нас потерю.

И только одно омрачает моё счастье: знаю, нам нельзя сегодня заниматься любовью и вообще какое-то время будет нельзя и это жжёт и злит меня. Я злюсь не на неё, я злюсь на себя, что я такой дремучий дикарь и бесчувственный идиот …

После всего произошедшего, Лёня переменился, во-первых: он перестал терпеть мои неточности с пунктуальностью, при том, что сам он идеально умеет рассчитывать своё время и никогда не опаздывает, будто у него в голове часы. Я же обыкновенный человек, я могу и забыть и просто дойти медленнее, чем думала, но он теперь мрачнел от моих опозданий или забывчивости, которая мне кажется чепухой.

А во-вторых: ему стало невозможно отказать ни в чём. Он не высказывает немедля, что сердится, но я чувствую, что страдает… Мне стало казаться, что с него содрали кожу. От этого я и люблю его ещё больше, но мне становится сложнее, приходится думать над каждым словом, чтобы не ранить его ненароком, раньше не было так… Мы стали ближе, ещё ближе, чем раньше. Будто ободранной кожей приросли друг к другу.

Замки на песке, так легко построить.

Замки на песке, так легко разрушить.

Замок на песке, я не ждал, что его смоет волной…

Мой замок на песке уносит в море.

Он утекает между пальцев,

Не удержать ни воды, ни песка.

Всё стирает и уходит,

Не вернёт мой замок волна.

Может быть, я смогу удержаться на кончиках пальцев?!

Как легко поверить в мираж.

Почему в иллюзию проще поверить, чем в правду?

Потому, что правда похожа на нас?

А мираж – это то, чего не бывает…

Всё утекает, проходит.

Что можно вернуть?

Что можно прожить снова?

Уловив знакомые звуки,

Мы хватаем их, как птицу удачи за хвост,

И хотим удержаться на кончиках пальцев…

Прошла весна, с обычной пылью, дождями, неожиданным теплом и ещё более неожиданными похолоданиями, как и всегда. Референдум о сохранении СССР, в марте, мы не заметили за своими страданиями, переживаниями, а ещё, потому что мы не голосовали, ведь нам нет восемнадцати.

Однажды, в конце мая, Лёня сказал мне, смущаясь немного, хмуря густые светлые брови:

– Ты, Лёль… Я всё думал… Ты это… ты не предохраняйся, а? – он заглянул мне в лицо почти просительно. – Пожалуйста? Будет ребёнок ещё, пусть, а? А, Лёль? Пусть будет?

От этих слов и особенно от его лица в этот момент мне стало не по себе. Всё чувствует… Я же говорю, будто содрали кожу… Потому что только три дня назад бабушка почти насильно заставила меня поставить спираль для этой самой контрацепции, о которой говорил сейчас Лёня. Я не хотела, чувствуя в этом, вместо правильной житейской логики, которой оперировала бабушка в разговоре со мной, что-то поддельное, что-то нечистое, толкающее меня в разрешённый разврат, в какую-то взрослость… Словно я сама уже не вошла в эту взрослость без спроса ещё прошедшим летом… Но я не думала тогда ни о какой взрослости, я вообще не думала, я хотела и хочу быть с Лёней совсем. Я не думала, пока не попала в гинекологию, где со мной обращались как со взрослой и это… от этого мне тошно. Разве мы взрослые? Мы друг друга любим и всё. Но это что, быть взрослыми?.. Это так глупо всё – эти мысли и чувства, они такие неправильные, несовременные и несвоевременные, что я гнала их даже от себя.