Страница 35 из 37
Глава 9
Портьеры были плотно сомкнуты. Бронзовая люстра с гранеными хрусталиками тускло освещала горницу единственной зажженной свечой. Пламя бросало уродливые тени на обтянутые салатным репсом стены. Стояла такая духота от пышущей жаром русской печи, что густой запах разлитых по полу щей можно было резать ножом.
Палыча мутило. Голова распухла, кружилась и токала в такт пульсу. Ковер, на котором он лежал, прижавшись щекой к пропитанному кровью ворсу, душил сырым, нагретым теплом. Старого слугу объяла непреодолимая слабость, с которой не было сладу.
Когда взгляд ловил узкое, как лист ивы, пламя свечи, денщику думалось, что уж никакому огню не согреть его и что последние силушки изыдут из него вместе с потухшей свечой.
Он тупо разглядывал знакомый узор ковра, потом осмотрел уютные, милые сердцу стены. Взор задержался на большой картине в золоченой раме. На холсте был писан Чесменский бой, в котором имел счастье участвовать его старый барин.
Как-то исподволь до притупленного сознания Палыча дошло, что не мертвый он, а живой, и что находится в господском доме, за который ему, старику, велено отвечать головой.
По сердцу точно розгой прошлись: «Как там Андрей Сергеевич, голубчик? Который час натикал? Ведь ужо прий-ти обещался барин!»
Неожиданно с отчетливой ясностью вздыбилось в памяти: и нож, ползущий к щеколде, и немая тень, скользящая по стене, и свист над ухом, и адова боль в затылке…
«Его скородие должон причалить к двум часам». Трудя память, слуга прикинул далее: он забежал в дом убрать щи с плиты, часы находили одиннадцать. Получалось, ныне двенадцать или около того… Но его брало в смущение то, что он не ведал, сколько времени пролежал в беспамятстве. В груди защемило при мысли, что капитан, как знать, уже на подходе…
Палыч натужился вскинуть голову, но охнул от злолютой боли и вновь уронил ее на ковер. Чудилось, что ему выдрали на затылке клок волос с мясом и сквозь дыру кто-то невидимый и злой втыкает раскаленный шип. «Слава Богу, что хоть дом пуст… Сгинули, лихоимцы,− денщик вновь закряхтел и стал подыматься.− Бес ведает, сколь их тутось шастало, поганых…»
И вдруг он услыхал их. Крыльцо задрожало. Хлобыстнула входная дверь. Башмаки громко и вразнобой застучали по половицам.
* * *
− Пырька, ну, сучий потрох?! − рявкнул кто-то в сенях и харкнул на пол.
− Нетути ни черта, Мамон! Все поленницы развалили… Амбары обшарили − хрен там ночевал!
− Тьфу, мать твою… Чтоб ему на сохе поторчать! Куды он его схоронил? − остервенился Мамон.− Да не стойте телками, потрошите нору! Вынюхивайте по углам, мать вашу…
С замиранием сердца Палыч слышал, как дом задрожал, заходил ходуном от топота. Каблуки гремели булыгой в его разбитой голове. Затем из кабинета донесся хриплый крик:
− Пусто, Мамон! Он, поди, ждал, старый лешак, вот и сунул под гузно. Можа, надоумил его хто? Ищи-свищи таперича енту грамоту!
− Заткнись! Ищите, псы, должон быть пакет! − вновь обжег властный голос.− Без пакета нам и гроша ломаного не кинут.
Угроза главаря подействовала, как хлыст на кобылу. Двери и мебеля − вдрызг. Перетрясли все книги, обшарили чердак и погреба, вспороли перину и подушки. Но всё попусту. Пакет точно в воду канул.
Заковыка эта взбесила Мамона, как быка маков цвет.
− В горницу, черти! Там все ножами протыкать, перевернуть! − рыкнул он и первым тяжело ломанулся по коридору.
Душа Палыча захолонулась, сердце бухнуло в пятки. Он прикрыл глаза и лежал тихо, ни-ни.
Человек в рысьей шапке, с тремя кремневыми пистолетами за широким, в ладонь, поясом, первым влетел на порог. Следом объявились двое других.
В рысьем треухе был Мамон. Лицо его, страшно налитое кровью, мелко дрожало, голос срывался:
− Огня запалите купнее! Черт ногу сломит!
Главарь сорвал картину со стены. Хэкнув, переломил о колено массивную раму и, не найдя ничего, зашвырнул в угол. Денщик едва не улился слезами, когда холст захрустел под ножом, когда жалобно, будто живая, затрещала рама…
На люстре яркой тройкой вспыхнули свечи. Но Палычу почудилось, что в горнице ярым огнем запылали все свечи, что только держали в доме, а убийцы сели в оцеп него и дозорили лишь за тем, когда же он выкажет себя: шевельнет затекшим мизинцем.
Однако любопытство старого казака уродилось прежде страха. Смекнув, что своре налетчиков не до него, он чуток прирассветил левый глаз. Сквозь слипшиеся от крови ресницы он-таки углядел их рожи.
У того, кто оставался на пороге, было грубое, будто рубленое из березового чурбака лицо. Глаза покою не знали, шныряли по горнице крысами. Был он приземист, но шибок в груди. Правая рука поигрывала шипастым кистенем.
Второй, шаривший в ящиках шкапа, был долговязый, с длиннющими венозными руками и дремучей бородой. Волос из кожи бил буйно и, как показалось Палычу, аж от самых глаз, придавая лицу еще большую дикость. Из груди рвалось свистящее дыхание.
Теперь старик понял, кто скрывался за дверью, пытаясь тесаком сбросить щеколду. Но оба золоторотца были пичугами в сравнении с вожаком. Даже с закрытыми глазами денщик ощущал исходившую от него угрозу, подобную той, что исходит от зверя. Те двое супротив него −заурядные душегубы, которые грабят и режут на трактах из-за поживы. Рыжий с серебряным кольцом в мочке −убивец по природной жиле. Это старание доставляло ему наслаждение.
Палыч с горечью брал умом: путей-выходов у него и на копейку нет.
Внезапно, словно прозрев его мысли, низкорослый подвалил к лежащему и пыром74 пнул его под ребра. Боль черной мглой застелила глаза, едва не заставив раскрыть рот, но казак ожидал сего удара и, сжав до ломоты зубы, не выдал себя.
− Мамон! Чой-то странно мне… Пора бы этому пню того… очухаться! − прошикал Пыря и захохотал, как дурак, скрипуче, будто несмазанная телега.
− Щенок ты еще, Пырька,− не поворачивая головы, буркнул главарь.− Ужли я каво наглаживаю… так то для могилы гостинец.− Мамон с ухмылкой глянул на свои громадные красные руки и хрипло добавил: − Так ведь, Гар-куша?
Вместо ответа, заросшее бородой лицо зло проворчало:
− Нетути здесь бумаги. Токмо времечко хороним зазря…
Слова Гаркуши точно плеснули масла в огонь. Рыжий осатанел. В припадке бешенства он стал сволочить какого-то иноземца.
Палыч − уши на макушке − низал каждое слово с усердием великим.
− Жемжура заморская! Еще будет натаскивать мя! Вертел я таких… − ревел медведем Мамон.− Тама, в корчме, его пытать надо было, а не устраивать балаган, разлюли-малину с ентими суками! Из-за баб дружков любых в землю врыли. А он, зверюга аглицкая, морду воротит! Грамоту ему вынь да положь! А хрена соленого в кадке не надо?! −Оловянные глаза дюже побелели, на губах взыгралась пена.
− Хорош, Мамоня! Один черт, не вернуть их! Не ровен час, глаз положут на нас. Тады четвертак75 нам,− испуганно закаркал бородач.
− И то верно… чесать пора. Терпежу нет! Того и гляди, нагрянут архангелы… За рога и в стойло,− просипел Пырька. Взгляд его заметался, точно во все окна и двери уже лезли щукинцы − усердные казачки господина уряд-ника.
− Что?! − оскалился главарь.− Да вам бы токмо водку жрать да баб мозолить! Расшибу-у-у!!!
И тут Палыч увидел, как Мамон, не помня себя от ярости, хряснул по роже приятеля. Послышался хруст зубов, а затем глухой стук.
Пырька, отлетев от удара, шмякнулся о стену и медленно сполз шматком грязи на пол. Кистень выпал и, гремя железной гирькой, закатился под шкап. Губы заблестели от крови. Но это еще шибче взъярило Мамона. Сбив шапку, он принялся таскать Пырьку за лохмы, бросил себе под ноги и топтал до тех пор, покуда Гаркуша едва оттащил облитого кровью дружка. Бородатый, серый, как холст, испуганно зыркал карими глазами в сторону набычившегося Мамона и скулил:
74
Пыр − носок сапога (нар.).
75
Четвертак − казнь через четвертование (сленг).