Страница 21 из 37
Гелль Коллинз зло мерил шагами горницу:
− Запомни, ублюдок: кто пытается крутить со мной, скоро начинает завидовать мертвецам. «Горгона» разнесет всю вашу стаю на куски одним залпом, разрази меня ад! А Мамону шепни: я сыплю вам в карман монеты, порох и свинец,− гость метнул красноречивый взгляд на пузатую суму, сброшенную бретонцем у порога,− не затем, чтоб самому грызть ногти на мели! И если рыжий пес не услышит моих слов, клянусь небом, я его вздерну на рее.−Пират впился лютым взглядом в блестевшее от пота лицо каторжника: − И рядом будешь болтаться ты, понял?!
Бородач крадливо скосил взгляд на американца. И померещилось ему, что старик заглянул в него аж до кишок.
− Чаво… хочешь? − затравленно проблекотал он. С кончика носа сорвалась капля пота.
− Уговори Мамона и его людей сделать то, что велю тебе я.
− А како именитство я получу? − глаза мужика во-ровски заблестели.
− Свою песью жизнь,− отрезал Коллинз и подмигнул ошеломленному оторвяжнику. После чего по-хозяйски подошел к столу, плеснул себе из четверти и, oceдлав лавку, спокойно сказал французу: − Брось пока эту вошь в трюм,− он указал пальцем на погреб.− Пусть половит мышей, падаль.
Крышка бухнула над Гаркушей, щелкнул запор. Вдруг… парализующий звон и сноп разбитого стекла заставил пиратов схватиться за оружие.
Они выскочили на крыльцо. Ночь дыхнула сыростью и жутью. Ветер завывами пел в верхушках сосен, где-то за косяком избы не то скрипела, не то стонала вековая ель: «Ск-ррр-ы-жж… Ск-ррр-ы-жж…»
Внезапно из зарослей кустарника выскользнула тень, метнулась в сторону оврага с ручьем и исчезла, растаяв в лунном сиянии.
Жюльбер сжал рифленую рукоять абордажного ножа и прянул вперед:
− Я возьму его!
− Только не расплескай мозги, сынок! Эта тварь мне нужна живой.
* * *
Коллинз насторожился − внутри дома послышался шорох. Рука выхватила клинок из вороненых ножен, мерцающий свет вспыхнул на бритвенных гранях.
Пнув дверь, он ворвался в полутемную горницу. По-греб был по-прежнему заперт и молчал, а в печи сухо по-трескивали догорающие угли. Гелль снял треуголку, утерся ею. По всей видимости, шум произвела мышь или крыса, швыркнувшая в родную щель. Он хохотнул. Ему отчего-то стало весело. Капитан хохотнул еще, и ему почудилось, что вместе с ним тишком хохотнули и забитый в погреб Гаркуша, и седла, и волчьи шкуры, ощерившие пересохшие пасти, хохотнула и темь за разбитым окном со злобной враждебностью.
Он расстегнул ворот − такое с ним было впервые. Грязно выругавшись, старик привычно бросил клинок в ножны, будто отбрасывая наваждение, и поскреб впалую щеку. Затем посмотрел на тщедушную лучину, грозившую вот-вот закуриться голубым туманом. Прихватив с уступка печи другую, он собрался было уже запалить ее, как каблук подвернулся на чем-то округлом и твердом. Костеря дьявола, Коллинз на карачках на ощупь отыскал причину. Глаза его сузились, как давеча в разборе с Гаркушей.
На ладони лежал изжеванный лист бумаги, весь в пятнах не то от кофе, не то от вина, в который была закутана морская скатная галька. Он быстро зажег новую лучину, зашелестел исписанной бумагой, разглаживая ее на колене.
Послание было кратким, как выстрел:
«Старое дерьмо!
Ты − убийца. Цена твоей жизни − пакет. Если через сутки его не будет в указанном месте, ты закачаешься на городской площади. Не вздумай вести двойную игру, Гелль! Помни: петля ждет тебя по обе стороны океана…»
* * *
Ниже указывалось место и время, куда следовало снести секретные бумаги.
Лицо Коллинза схватилось землистостью, вокруг глаз залегли теневые круги, словно там притаилась ночь и противилась уходить. Старый пират с усилием облизал давно сожженные ромом до кровистого цвета губы.
За ручьем послышались выкрики Жюльбера и следом истошный ор. Гулкое эхо аукнуло в чаще. Крик метнулся в сторону, затем в другую… Но, не вызрев покоища, забился о мшистые стволы и со звериными всхрипами стих, как если б захлебнулся молчаливой водой.
Капитан онемел. Под правым сапогом простонала оторванная половица. Предсмертный вопль бретонца еще дол-го грыз ухо, хотя вокруг уже царило безмолвие, нарушаемое лишь треском крыльев неведомой ночной птицы.
− Дьявол! − горбатый нос Коллинза был усеян бисером пота.
Тьма чужого берега показала когти. Не отрывая взгляда от окна, старик вытащил из-за пояса оба мобежских пистолета. Бледный, точно порожняя бутыль, он чуял сединами: кто-то сильный схватил его глотку акульей хваткой, и хватка сих челюстей была мертвой.
* * *
В аспидном провале распахнутого погреба влажно блестели белки каторжника.
− Вылезай!
Гаркуша безропотно подчинился приказу и с воровской ловкостью выкарабкался наверх. Было видно, что и его, дебелого мужика, пощупал за ляжки страх.
− На, держи,− Коллинз протянул Гаркуше один из заряженных пистолетов. Раскострил факел и бросил через плечо:
− Навестим Жюля… Соскучился он без нас. Эй, двигай ногами, сынок.
Глава 12
− Враки! Нынче же фрегат примешь! Клянусь честью, удружу тебе − век помнить будешь. Маневры − м-м-м, песня, Бог свидетель, дорогой Андрей Сергеевич! У тебя славно, но у меня душевнее будет… Крестом клянусь, в три минуты, как невесту, в паруса одену «Орлика», глазом не успеешь… ик… моргнуть! Но прежде, тс-с-с! −Черкасов крепко обнял Андрея и влажно шепнул ему в ухо: − По последней. Еще раз предлагаю за процветание флота Российского и за Отечество, брат Преображенский. Как?
Затем тряхнул каштановым коком, на щеках заиграли ямочки.
Рука в белом с золотом манжете круто с ног на голову опрокинула бутылку.
Лимонный хрусталь шампанского запузырился, зашипел ужом в бокалах. Взыгралась снежная пена, сползла по стеклу фужеров и искрящимися копьями упала на вишневую скатерть.
«Эх, счастливы дети,− частенько любил говаривать Андрей,− они не ведают, что такое богатство и нищета».
Скудно жил Преображенский, однако нынче раскошелился. Кутил, как бывалоче в Петербурге.
Бражничали офицеры третий день кряду, после того, как с радостной вестью из командирского дома объявился Черкасов. Намолчавшись за долгое плавание, он открыл шлюзы. За звоном бокалов беседы-разговоры велись нараспашку, до слез: помянули не раз Алешку Осоргина, перемыли наново кости старику Миницкому.
Дым от трубок в горнице стоял коромыслом. Однако о приключившейся намедни напасти Преображенский и словом не обмолвился. Суеверен был капитан, боялся наурочить пересудами новую беду.
Палыч − белка в колесе − с красными глазами едва успевал порожние бутылки в чулан стаскивать, проклиная нагрянувшего шумной волной Черкасова, но своего интереса не упускал: палил глотку жженкой с барского стола и, крякая, приговаривал: «Весело веселье, тяжело похмелье! Злая, зараза, а хороша-а, аки Боженька босячкам по горлышку!»
− Русскому оружию и Государю-Императору ур-р-ра-а! − залпом грянуло в горнице. Румяные, будто из бани, капитаны опрокинули фужеры.
− Всё, к черту! Знать ничего не желаю и слышать ничего не хочу, Андрей Сергеевич! Богом клянусь, ты, брат, не представляешь, что за «птицу» в руки тебе вручаю. Истинно быстрокрыл! Оный в любой шторм чертом ломит, и хоть бы что ему, одно слово «Орел»!
Прочно охмелевший после шут знает какой бутылки Черкасов, глубоко качнувшись, встал из-за стола. Как-то по-лошадиному выворачивая белки глаз, огляделся.
− Да будет тебе! − Андрей отмахнулся от настояний гостя; звякнуло испуганно подпрыгнувшее серебро на столе, бутылка с грохотом зачертила круг по ковру: − Палыч, не забывай, двухголовый. Шампанского!
Из-за синего бархата вынырнули моржовые усищи денщика, в руках − по увесистой стеклянной кегле в золотистой фольге.
− К черту шампанское! − Черкасов, тонко икнув, шумно втянул ноздрями воздух, уперся руками в спинку стула, напугав налитым взглядом Палыча.
− Тогда может лучше чайку, брат?
− Да ты утопил меня в чае.