Страница 18 из 37
Миницкий налился гневом, трякнул ногтями о подоконник. Так оно завсегда: в столице в ус не дуют, а ему хребет ломать.
Он потер шею и прикинул: «Что ж, дольше ждали, покуда погодим Щукина. Его мундирная сила нынче шерстит окружные леса, авось да и вынюхают что… Оно ведь как бывает: издаля веревочка, ан, вон и кончик. Вот тогда и призову Преображенского, потолкуем».
Михаил Иванович энергично сел за стол, вытянул из секретера гербовую бумагу. На его тщательно выбритых щеках обозначились тяжелые складки. Раз обжегшись на молоке, поневоле дуешь на воду. Страх перед словами Черкасова, что он может попасть в худые композиции за своевольный срыв миссии, подтолкнул-таки его обмакнуть перо в чернила. Но прежде, взвесив все pro et contra43, командир отписал рапорт в столицу, в главное правление Российско-Американской Компании, в котором уведомлял о случившемся и о принятом в связи с этим решении.
Гербовая бумага упала в конверт, на который адмирал аккуратно наложил сургучовую печать, затем перекрестился и улыбнулся светло: «Береженого Бог бережет».
Глава 8
Ночь богата была стреловым всполохом и громовым раскатом. Андрей не спал. Глядел, как слезились окна, как ветер слизывал сыпь дождя; оставаясь в дорожном платье, ворочался с боку на бок на перине, не вынимая изо рта трубки.
Мрачные мысли постоянно одолевали его, давили пудовым хомутом, огненным колесом вертелись вкруг письма Алексея.
Поначалу Преображенский все же уговаривал себя по-дремать и немало маялся, лежа с закрытыми глазами,−пустое. Сон бежал прочь, оставляя в сердце мучительную горечь неизвестности.
«За что убили Алешку? Кто он − НОЗДРЯ? Какого черта я должен его беречься? Пакет, оный надобно стеречь пуще глазу?.. − всяк строил догадки Андрей Серге-евич.− И как всё это пригнать друг к другу?»
Из передуманного он твердо уяснил одно: ответ можно получить, лишь доставив этот пакет за океан, в форт Росс.
Время было позднее, когда Преображенский бросил на стол потухшую трубку, шурхнул волглым кафтаном о стул. Впотьмах он нашарил край одеяла, укрылся и, мало-помалу угреваясь, резонил:
− Будет! Из малых ребят давно вышел. Утро вечера мудренее. Аминь.
Ему снился знакомый сон, который частенько приходил к нему в последнее время…
Санкт-Петербург. Вьюжит метель, кругом кареты и сани: гремят, повизгивают, швыряясь в прохожих ошметками грязного снега.
Скрипят на ветру вывески, качаются на цепях, как на качелях. Город терзает запах скотобоен, шорных мастер-ских и прачечных. Воздух свеж лишь в парках да на берегах Невы.
Уже вечереет. Андрей убыстряет шаг. На перекрестке Васильевского, что у Андреевского рынка, будочник зябко ударяет каблуком о каблук.
Выждав удобный момент, Андрей вместе с другими треуголками, кибитками и почтенными цилиндрами перебегает дорогу и спешит, минуя аптеку и рынок… И чем живее ступает он, тем легче ему становится. «Ах, что же это я? Глупости-то какие творил! Совсем вниманием маменьку обделил… Виноват! Кругом виноват! Чего ждал от жизни, от людей?.. А сам-то, сам? Господи, только б поспеть. Не позд-но ли в покаяние впал? Годы отсрочки не дают…− И тут же: − К черту, к черту такие мысли, никчемность одна!»
«Да быстрее же!» − колотится мысль. Послушные ноги бегут, тренькают шпоры, шаг шире, в глазах блеск надежды. Вот и арка: «Здравствуй, родная!» Впереди застыло крыльцо. А вот и пышноусый, белый как лунь, швейцар Иван. Ждет, не забыл, плещет руками в приветствии, обнажая беззубые десны в теплой улыбке.
«Я непременно куплю тебе фунт табаку, Иван. Завтра же, вот только маменьку обласкаю. Богом клянусь!»
Стучат каблуки ботфорт. Грозно охает дверь, точно говорит: «Так-так, приехали-с, барин, так нос не казать!..»
Щелкает железом языка как-то по-домашнему мягко, даже задушевно. Стены-молчуны, и те будто шепчут: «Ну-с, вот и слава Богу, вернулся… звони же быстрей!»
Преображенскому даже не верится: время и версты были сметены с сердца, что пыль.
Теплый, до слез дорогой всплеск валдайского колокольца, но куда как более нежный, чем у командира порта.
Tс-с! Приглушенные шаги за дверью. О, ему не спутать их нигде, никогда, ни с чьими… и маменькин голос − тихий, чуть с трещинкой: «Андрюшенька, ты?»…
* * *
Тульские часы, убранные ореховым футляром, отбили три часа пополуночи, когда Преображенский открыл глаза. За окном скользила та же темь, и ветер в печной трубе продолжал тоскливо гудеть. Виднелись одни лишь высокие переливчатые звезды, безнадежно далекие и чужие. Андрей принялся спросонья соображать, что заставило его насторожиться. Подумал, что это могут быть остатки сна, но тут же ощутил: в доме помимо его сновидений осязаемо жила беда. Она двигалась, она подступала всё ближе и ближе.
Громадьё небес полыхнуло желтым черноточием, высветив на мгновение ветви голых дерев сада, и тут он вспомнил − сердце сжалось, холодное предчувствие мохнатым пауком зашевелилось в желудке. Преображенский втянул воздух, мышцы напряглись, взгляд вперился в потолок − по чердаку кто-то ходил…
Андрей выскользнул из-под одеяла и быстро оделся. Затаив дыхание, он оживил исплакавшуюся за ночь свечу, бесшумно взял со стола один из пистолетов и, щупая взглядом потолок, прислушался.
Тяжелые, грузные шаги захрустели справа над его головой. Капитан тихо последовал в ту же сторону. Ему пришлось выйти из спальни, миновать горницу с кабинетом и по коридору дойти до кухни, где луна расплескалась голубым светом, положив четкий квадрат окна на пол.
Преображенский замер. В углу сопела неостывшим теплом печь, а рядом стоячилась лестница, ведущая на чердак. Посмотрев на чердачный люк, он едко улыбнулся.
«Ну-ну, давай, давай, злец! Порви свой воровской пуп. Сейчас я угощу тебя»,− капитан беззвучно взвел курок.
Чердачное кольцо было накрепко схвачено с железной скобой основательной цепью, дважды пропущенной между ними. Не расхлестнув цепь, было немыслимым делом даже пытаться вскрыть крышку чердака. И тем не менее дыхание Андрея участилось. Свинцовый ком с новой силой оттянул желудок.
Увесистая крышка с чугунными пластинами на болтах внезапно ожила, вздрогнула и будто застонала; жидкие ручейки песка и пыли заструились из узких щелей. Гремучей змеей натянулась цепь − крышка не поддалась, с кратким стуком водворившись на место.
«Ну что, съел? Зубы изглодаешь, а не возьмешь!» −Преображенский уже собирался по-тихому толкнуть Палыча, чтобы тот с ружьем во дворе поджидал вора, как цепь вновь единым гремком натужилась и задрожала.
Капитан отказывался верить, ноги его приросли к полу: толстожелезая скоба, намертво вбитая в окаменелый лист-венничный брус, надрывно заскрежетала и повелась вол-ною. Скоба медленно закорежилась вслед за цепью и словно зуб за клещами, с хрустом разрывая древесные ткани, вырвалась сперва одним заточенным корнем, а затем и вовсе заболталась на цепи.
Сердце Преображенского заходилось боем. Сырой палец так и жаждал нажать спуск. Он поднял пистолет, сделал два шага назад под наступлением все шире разверзающегося чердачного зева и прицелился.
Наверху явственно слышалось тяжелое грудное дыхание. Нервы Андрея не выдержали. Вспышка озарила кухню, высветила лестницу, чердак.
− Палыч! Па-а-лыч!!! − возопил, теряя рассудок, Преображенский − чердак зиял пустотой.
Сверху, из темени, раздался свежующий заживо хохот и вдогонку не то вой, не то клокочущие стоны. Со звериной силой захлопнулся перед Андреем люк и мятежно заплясали цепи, посыпая его прелой трухой.
Выйдя из столбняка, капитан отбросил ненужный пистолет − заряжать времени не было − и кинулся в спальню за вторым. На пороге он чуть не зашиб Палыча, от-толкнул его дрожащие руки и выпалил на бегу:
− Ружье! На улицу!
Преображенский без огляду ворвался к себе в спальню, и вновь в груди всё оборвалось. Мимо его окна бесшумно, по-совиному, пролетел темный ком, и Андрей услыхал, как чавкнула набухшая от дождя земля.
43
Рro et contra − за и против (лат.).