Страница 4 из 15
Я по-прежнему находилась на грядке, зло смотрела на дом, и – слышала.
– …нынче будет хороший.
Эти слова произнес отец Миха. Наверняка. Я почти видела, как шевелятся розовые губы в окладистой светлой бороде, как он оглаживает ее тяжелой рукой, как смотрит серыми глазами на моего отца.
Мих почти ничего не взял от матери. Да и не понравилась мне свекровка.
Толстая, сразу видно – характер скверный, все вокруг нее окрашено красно-бурыми тонами раздражительности, подозрения, желтые брызги, потеки. Хоть и зовут ее Милавой, да милого в ней мало. Похоже, она еще и болеет. А, неважно.
– Будет. И зверье в этот год сытое, довольное, – согласился отец.
Деревенский этикет. Сразу о деле говорить нельзя, надо сначала про урожай, про соседей, про семью, про здоровье, а потом уж можно и о важном.
Интересно, сколько еще придется слушать всю эту ерунду? Оказалось, не очень много. Староста Лемерт прокашлялся, приступая к действительно важному для него делу. Сватовству сына.
Старшего, любимого, родного…
– Я вот с чем пришел, Шем. Со мной сын говорил. – Отец молчал. Староста явно чувствовал себя не слишком уверенно, но продолжал свою речь, явно заранее готовился, размышлял, как и что сказать. – Он с дочерью твоей познакомился. Слюбилось у них, теперь, вот за нами дело.
Отец вздохнул. Откуда я знаю, что ему это все не нравится? Откуда?
– Я говорил с Айшет. У них ничего серьезного пока нет, так, детский лепет… И мое слово такое. До семнадцати лет я дочь замуж не выдам.
От свекровки потянуло удовольствием. От старосты – недоумением.
– Почему? Ты, Шем, в наших краях пришлый, но видеть-то должен? У нас в семнадцать девка – перестарок, в пятнадцать самое время для свадеб.
– Вижу, не слепой. А слова своего не поменяю, в моем роду так принято. До семнадцати ни-ни. Даже невест в род мужа отдают только в семнадцать, чтобы раньше не случилось чего. Дело молодое, кровь горячая…
– Странно…
– Сколько людей, столько и обычаев. Я, староста, здесь человек пришлый. Это верно. А только не дурак… ты ведь сыну не мою дочь в жены прочил, так? Чай, и сговор был уже?
От старосты плеснуло растерянностью, а от его жены… радостью? Злостью?
И не понять, все сразу, все вперемешку.
– Был сговор, – признал староста. – С Рианой Респен его сговорили, уж лет шесть как. Респен…
– Мельницу держит, знаю. И родство хорошее, и семья…
– И приданое хорошее, – согласилась старостиха. – А только Мих как больной. Подавай ему Айшет – и все, другие не любы.
– На то у молодых родители есть, чтобы ума им вкладывать, – вкрадчиво произнес отец.
На миг в домике повисло молчание.
От отца тянет раздражением, которое он тщательно скрывает. Мама молчит, но я знаю, сейчас она хоть и суетится вокруг стола, подливает эль в стаканы, подкладывает пироги в тарелку, но успевает переглядываться с отцом. И поддерживает его. Каждым взглядом, каждым жестом.
Вот так, правильно…
Староста явно испытывает облегчение. Он худшего ждал, а ему дали… надежду? На то, что Мих меня разлюбит? Не понимаю…
Старостиха довольна. Явственно тянет ее довольством, аж сквозь стены… счастлива, толстуха.
– Так ты считаешь, что раньше семнадцати…
– Воля ваша, а раньше дочку не отдам. И сговор заключать не буду, дело молодое, мало ли кто по сердцу придется. А сыну передайте – поймаю, так своей рукой штаны спущу и так всыплю, что не до девок будет. Вчера одну бросил, завтра другую покинет…
Отец говорил не слишком приятные вещи, но от гостей тянуло довольством. Странно так…
– Еще эля? – вмешалась мама. Тихо-тихо…
– А, налей. Хороший у тебя эль, Шем. Откуда берешь?
– Жена варит.
– Хорошая у тебя жена, Шем.
– Я на ней женился, когда Айнаре семнадцать было, – с намеком произнес отец.
Староста опустил руку на стол, мягко, но увесисто, словно приговорив.
– Значит, так и тут порешим. Сколько твоей дочери до семнадцати-то?
– Почти два года.
Неправда! Полтора… ладно, год и восемь месяцев! Папа, почему ты говоришь именно так?! Этими словами, этим голосом, почему ты уже сейчас разлучаешь нас с Михом? Что происходит?!
– Вот и пусть два года ждут, как полагается. Дождутся – их воля. Не дождутся, значит, Светлый так решил, не нам и спорить.
Отец решительно кивнул.
– За дочкой я пригляжу. А вы за сыном присмотрели бы, уважаемые?
Старостиха кивнула не менее решительно.
– Как не присмотреть, Ланат. Как не приглядеть… дело молодое, дурное.
– Вот-вот, лишнюю бы дурь парню и поубавить. Поработал бы, так и времени на беготню по лесам не останется, – намекнул отец.
Дальше я не слушала.
Руки привычно драли сорняки, а слезы текли сами. Обидно было до соплей. За что родители с нами так поступили? Мы им доверились, свои чувства показали, все выложили, а они….
Что с одной стороны, что с другой – почему нам нельзя любить? Радоваться, быть счастливыми? Просто – за что нас так?!
За поцелуем потянулся, а оплеуху получил, так и выходит!
Мы ж не блудить, мы все честь по чести хотим, и Мих меня любит… а отец сейчас впрямую сказал, что нашей свадьбе не быть, и староста с тем согласен, и жена его счастлива! За полтора-то года что угодно сделать можно. И папа ведь не помилует, не согласится ни с чем… почему?
Больно… так больно…
Мама пришла ко мне, когда гости ушли. Одобрительно кивнула, потом пригляделась ко мне.
– Подслушала?
– И близки к дому не подходила, – буркнула я. – Вон, следы посмотри.
– А чего тогда сопли до подбородка?
– А чего ты удивляешься? – я серьезно обиделась на родителей, и проявлять почтение не собиралась. Да мама его и не ждала. – Зачем вы так сделали?
– Как – так?
– Вам же не хочется почему-то, чтобы я и Мих вместе были. Да?
Мама медленно кивнула.
– Не хочется. И что?
– Почему? Дело ведь не только в твоей сестре, нет, там и что-то еще есть! Чего я еще о себе не знаю?!
Я почти кричала, понимая, что права. Что попала сейчас в точку.
Мама сдвинула брови, покачала головой.
– Тебе это пока рано знать.
– Мама!!!
– И не ори на меня. В семнадцать я тебе все расскажу, а до тех пор – нишкни.
И произнесено это было, словно гранитная плита сверху легла. Мама своего решения не переменит, нет. Оставалось только скрипнуть зубами.
– Хоть с Михом видеться дадите?
– Только если рядом кто-то из старших будет. Мы, или его родители…
Я молча развернулась к грядке.
Можно орать, кричать, топать ногами – это ничего не поменяет, еще и оплеух получу. Остается только смириться для вида – и ждать.
Мих меня любит, а я его люблю. Мы дождемся друг друга. Обязательно.
Дуплистое дерево на берегу ручья, в котором мы оставляли друг другу записочки, я проверила вечером, когда пошла за водой.
Рука привычно скользнула в гладкую щель на коре, и коснулась крохотного клочка пергамента.
Смешно, наверное.
Когда у нас с Михом зашел разговор, как нам встречаться, мы два часа головы ломали. А то ж!
У меня хозяйство и братишка, у него своих обязанностей полно, просто так не вырвешься. Заранее предупреждать надо…
Тут-то я и удивилась.
Нас с Корсом мама читать учила, и писать тоже, перья и бумага у нас в доме были чем-то обычным, равно как и купленные у бродячих торговцев книги. И я любила посидеть с томиком перед очагом, переделав всю заданную мамой работу.
А Мих не умел ни читать, ни писать. Вообще…
Буквы знал, примерно половину, кое-как свое имя мог накарябать, тем и ограничился.
Учиться дальше он не хотел, крестьянину это ни к чему. Но дать знать друг о друге… как?
Идея была проста.
Берется клочок пергамента. По нему проводятся угольком – сколько? Ага, сейчас две черточки. Значит на второй день от сегодняшнего.
Когда? Не ждать же целый день?
На одной из черточек жирная точка, ближе к ее концу. Вечером надо исхитриться и сходить за водой. Или за чем-то еще… да мало ли дел по дому?