Страница 15 из 30
Шор жил около доменной печи. Однажды ему сказали, что в домне № 3 пожар. Он бросился на стройку, но тревога оказалась ложной. Он плохо себя почувствовал, вернулся домой и умер на руках у Кольки[84].
В романе Пильняка «Волга впадает в Каспийское море» старые большевики тоже живут рядом с печью, но их стихия – болото. Они – «люди, остановившие свое время эпохою военного коммунизма», а их лидер Иван Ожогов – брат слизистого Скудрина и потомок замшелых монахов:
Иван Ожогов полез в подземелье к печному жерлу, в жаркое тепло и в темное удушье. Из щелей от заслонов полыхал красный свет. В удушьи пахло дымом, дегтем, несвежим человеком и рыбою, как пахнет в морских корабельных кубриках. На глине в подземелье вокруг печного жерла и в темноте валялись оборванцы, заросшие войлоком волос, коммунисты Ивана Ожогова[85].
Коммунисты Ивана Ожогова – пуритане революции, которые в эпоху великого разочарования рыдали подле печного жерла. Они знают, что грядущий потоп – второй акт сотворения мира. «Опять приходит девятнадцатый год!» – говорит Ожогов. «Да, не дошел, – говорит большевик Садыков о смерти Моисея. – Но он же написал скрижали»[86].
Жизнь старого большевика Байкалова из «Энергии» Гладкова – пролетарская версия «студенческой» (еврейской) биографии Шора. Он тоже «светился внутренним жаром». Он тоже участвовал во взятии Даира, «когда ничего не было во тьме ночей, кроме ураганов огня, точно весь мир разрушался в грохоте, в пламени, в дыме землетрясения». Он тоже понимает, что грядущий потоп – начало вечности. «Да. Скоро его не будет, и мир для него исчезнет. Но все-таки он – бессмертен». В разговоре с таким же, как он, Моисеем, он говорит: «Смерти, в ее старом, отжившем значении, для нас не может быть»[87].
Когда потоп наконец начался, подземелье Ивана Ожогова «наполнилось зеленой прозрачностью, тугой, как болотные воды». Иван – «прекрасный человек прекрасной эпохи девятьсот семнадцатого – двадцать первого годов» – умирает рядом со своей печью. Мальчик по имени Мишка смотрит на наводнение. «Возникновенье новой реки было для Мишки естественным первозданием, как для Ожогова и Садыкова первозданьем были заводские гудки»[88].
Заселять очищенную от прошлого землю суждено сегодняшним детям: Петьке, Кольке, Мишке и двум Феням, среди прочих. Некоторые из них достигли детородного возраста (во всех строительных романах есть беременная женщина, а Валя и Володя из «Зависти» собираются жениться в день окончания строительства), но большинство – невинные представители пролетарского младенчества и чистого сиротства. Платоновские землекопы продолжают копать ради девочки по имени Настя, которая будет господствовать над их могилами и жить на успокоенной земле, набитой их костьми. Леоновский Увадьев представляет себе девочку – «где-то там, на сияющем рубеже, под радугами завоеванного будущего». «Ее звали Катей, ей было не больше десяти. Для нее и для ее счастья он шел на бой и муку, заставляя мучиться все вокруг себя. Она еще не родилась, но она не могла не прийти, потому что для нее уже положены были беспримерные в прошлом жертвы». В «Гидроцентрали» Мариэтты Шагинян художник Аршак клеймит баранов и козлов в сюртуках, когда на него снисходит вдохновение. «Оно исходило от двух глазок, двух черных и внимательнейших глазок восьмилетней девочки, золушки в доме. Положив подбородок на край стола, она откинула головку и, приоткрыв рот, слушала его со всею серьезностью таинственного детского существа своего…»[89]
Между умирающими большевиками и чистым сиротством располагаются строители Вавилонской башни. Одни отмечены печатью зверя или обречены как незаконнорожденные, другие – интеллигенты – плодят духовную немочь и плебеев-вредителей. Володя Сафонов в «Дне втором» не может не читать Достоевского: «Он негодовал, усмехался, разговаривал сам с собой. Иногда, измучившись, он бросал книгу. Он давал себе слово никогда больше этого не читать. Час спустя, с виноватыми уловками, он раскрывал книгу на той самой странице, которая его так возмутила. Он облегченно вздыхал: час передышки был вдвойне трудным. Он зарывался в чащу нелепых сцен, истерических выкриков и вязкой горячей боли. Иногда ему казалось, что вот-вот и он сам забьется в падучей». Однажды он встречает смердящего мальчика Толю, видит в нем воплощение своего безверия, говорит с ним о свободе и заставляет повторять за собой: «С умным человеком и поговорить приятно». На следующее утро Толя нарочно ломает рычаг домны[90].
Остальные строители выдерживают испытание, обращаются в истинную веру, принимают обряд крещения (обычно в реке) и посильно участвуют в строительстве вечного дома. В одной из центральных сцен коллективной истории Беломорканала «ревущий «форд» въезжает на территорию исправительно-трудового лагеря.
Внезапный поворот, пыль от заторможенных колес. Из дверцы, оглядываясь, высунулась пушистая голова.
На противоположном берегу – человеческий муравейник. Котлован уходил до краев горизонта. На гребень вздымались пыльные тачки. Справа торчали леса недостроенного здания. Это – шлюз.
К автомобилю подбежал десятник, прикладывая руку к козырьку.
Пушистоголовый пожал ему руку:
– Сольц.
Он идет через толпу заключенных, «как в Москве по своей квартире». Он знает, что они преображаются трудом, и благословляет их словом «товарищ». Они отрекаются от «соцвредного» прошлого и обещают трудиться еще усердней. «И в тот же день они назвались ударной бригадой имени пятилетки и вместо обычных двухсот – вынули восемьсот кубов грунта»[91].
Новый мир рождается в лагере. Или лагерь порождается новым миром. Строительно-творительные романы не чужды иронии. Все вышли из «Медного всадника», и все сочетают оду новому граду с плачем о его жертве.
На стройке работали комсомольцы. Они знали, что они делают: они строили гигант. Рядом с ними работали раскулаченные. Их привезли издалека: это были рязанские и тульские мужики. Их привезли с семьями, и они не знали, зачем их привезли. Они ехали десять суток. Потом поезд остановился. Над рекой был холм. Им сказали, что они будут жить здесь. Кричали грудные дети, и женщины совали им синеватые тощие груди.
Они были похожи на погорельцев. Называли их «спецпереселенцами». Они начали рыть землю: они строили земляные бараки. В бараках было тесно и темно. Утром люди шли на работу. Вечером они возвращались. Кричали дети, и все так же измученные бабы приговаривали: «Нишкни!»
На осиновских рудниках работали заключенные: они добывали уголь. Руда с углем давала чугун. Среди заключенных был священник Николай Извеков, тот, что перед смертью причастил мать Коли Ржанова. Когда Извекова вычистили из санитарного треста, он начал проповедовать «близость сроков». Он переписывал послания апостола Павла и продавал списки по пяти целковых. Он также служил тайные панихиды по усопшему государю. Его послали в концлагерь сроком на три года. Он грузил в шахты уголь. Рядом с ним работал Шурка-Турок. Шурка прежде торговал кокаином. Извеков говорил Шурке: «Нечестивцы будут брошены в озеро, кипящее огнем и серой»[92].
Великие стройки социализма были исправительно-трудовыми лагерями и – для некоторых – вратами ада. На Днепре «рабочие с ломами, с лопатами, группами и в одиночку возились среди камней около тросов, около вагонеток, около железных коробов». На Соти «число рабочих сокращалось: оставшимся тридцати оставалось всего по сажени пространства для работы». На Мизинке «ковш поднимался, гальки сухо пересыпались в открытую пасть бетономешалки, а сверху, выделяясь автоматически, подобно слюне из слюнной железы, брызгала вниз на гальку тонкая струя воды. Тем временем в ковш засыпалась уже другая пища: ящик промытого песку и третья часть бочки цемента. Опять, поднимаясь, ковш опрокидывал сыплющуюся массу в бетономешалку, и пасть пережевывала гальку с песком»[93].
84
Там же, с. 246–252.
85
Пильняк, Волга впадает, с. 119.
86
Там же, с. 121, 158.
87
Гладков, Энергия, с. 165, 167, 172.
88
Пильняк, Волга впадает, с. 263–264.
89
Леонов, Соть, с. 80; Шагинян, Гидроцентраль, с. 41–42.
90
Эренбург, День второй, с. 208–209.
91
Беломорско-Балтийский канал имени Сталина, с. 339–340.
92
Эренбург, День второй, с. 45.
93
Гладков, Энергия, с. 68–69; Леонов, Соть, с. 267; Шагинян, Гидроцентраль, с. 173.