Последняя из единорогов

Единорог легко соступила на землю, и Шмендрик Волхв отпрянул во внезапном изумлении.

– О, – прошептал он. – Когда нас разделяли прутья, все было иным. Казалось, что ты меньше ростом и не такая… о! Ну и ну!

Она была дома, в своем лесу, ныне почерневшем, промозглом и запустевшем, так долго она отсутствовала. Кто-то звал ее издалека, но она была дома, согревала деревья и пробуждала траву.

И тут она услышала голос Руха, похожий на скрежет лодочного днища по гальке.

– Ладно, Шмендрик, сдаюсь. Так чем же ворон похож на письменный стол?

Единорог отступила в самую глубокую тень, и Рух увидел лишь чародея и пустую, съежившуюся клетку. Рука его рванулась к карману и сразу вернулась.

– Ах ты мелкий воришка, – с железной улыбкой произнес он. – Она повесит тебя на колючей проволоке – то-то будет колье для гарпии.

Он развернулся и пошел прямиком к фургону Мамы Фортуны.

– Беги, – сказал чародей.

Он взвился в воздух безумным, бездумным, летящим прыжком и приземлился на спину Руха, оглушив темного прислужника и залепив ему длинными руками глаза. Оба упали, но Шмендрик вскочил первым и коленями пригвоздил плечи Руха к земле.

– На колючей проволоке, – пыхтел он. – Ты, груда камней, отброс человечества, ходячее запустение, я нашпигую тебя напастями так, что они у тебя из глаз полезут. Подменю твое сердце зеленой травой, и ты полюбишь барана. Превращу тебя в плохого поэта с мечтаниями. У тебя ногти будут вовнутрь расти. Узнаешь, как связываться со мной.

Рух тряхнул головой и сел, отшвырнув Шмендрика футов на десять.

– О чем ты толкуешь? – фыркнул он. – Да тебе и сметану в масло не превратить.

Чародей попытался встать, но Рух толкнул его к земле и сел на него.

– Никогда ты мне не нравился, – благодушно сообщил он. – Корчишь из себя важную персону, а силы-то в тебе и нет ничего.

Его тяжкие, как ночь, руки сомкнулись на горле чародея.

Единорог этого не видела. Она отошла к самой дальней клетке, где, брюзжа и поскуливая, лежала на брюхе мантикора. Единорог тронула кончиком рога замок и направилась, не оглядываясь, к клетке дракона. Одного за другим она освободила всех – сатира, Цербера, Змея Мидгарда. Заклятия спадали с них, едва им дарилась свобода, и они прыжками, неловкой поступью, ползком удалялись в ночь, вновь обратившись в льва, обезьяну, змею, крокодила, радостного пса. Никто из них не поблагодарил единорога, да и она не смотрела им вслед.

Одна только паучиха не обратила на нее никакого внимания, когда единорог позвала ее через открытую дверь. Арахна была занята паутиной, которая выглядела, как осыпавшийся снежными хлопьями Млечный Путь. Единорог прошептала: «Свобода лучше, ткачиха, свобода лучше», – но паучиха, не слыша ее, сновала вверх и вниз по своему железному ткацкому стану. Она не замерла и на миг, даже когда единорог крикнула: «Красиво, Арахна, и вправду красиво, но это не искусство». Новая паутина спадала по прутьям, как снег.

Подул ветер. Паутина пронеслась мимо глаз единорога и пропала. Гарпия забила крылами, призывая себе в услужение прежнюю мощь, – так волна, с ревом рушась на берег, приносит с собой и песчинки, и воду. Налитая кровью луна вылезла из туч, и единорог увидела ее – вспухшее золото, струи горящих волос, холодные, медленно сотрясавшие клетку крылья. Гарпия смеялась.

В тени единорожьей клетки стояли на коленях Рух и Шмендрик. Чародей сжимал в кулаке тяжелое кольцо с ключами, Рух потирал голову и моргал. Оба клонились навстречу ветру, оба смотрели на восстающую гарпию, и лица обоих были слепыми от ужаса. Ветер бросил их друг на друга так, что кости их лязгнули.

Единорог направилась к клетке гарпии. Шмендрик Волхв, крошечный и бледный, открывал и закрывал, глядя на нее, рот, и единорог знала, что он вопит, хоть и не могла услышать его. «Она убьет тебя, убьет! Беги, дура, пока она еще сидит взаперти! Она убьет тебя, если ты дашь ей волю!» Однако единорог шла за светом своего рога, пока не остановилась перед Келайно, Мрачной.

На миг ледяные крылья безмолвно повисли в воздухе, точно тучи, и старые желтые глаза гарпии впились в сердце единорога и притянули ее поближе. «Я убью тебя, если ты дашь мне волю, – сказали глаза. – Дай мне волю».

Единорог склоняла голову, пока рог не коснулся замка на клетке гарпии. Дверь не распахнулась, прутья не растаяли, не обратились в звездный свет. Но гарпия воздела крылья, и четыре стены клетки медленно отпали назад и вниз, точно лепестки пробуждающегося в ночи огромного цветка. И на обломках клетки расцвела гарпия, ужасная и свободная, и завизжала, и волосы ее взвились, точно мечи. Луна скукожилась и сбежала.

Единорог услышала собственный крик, полный не ужаса, но удивления. «О, ты такая же, как я!» Она радостно отпрянула от камнем павшей на нее гарпии, рог взметнулся, метя в кромешное крыло. Гарпия ударила, промахнулась и отлетела, крылья ее лязгали, дыхание было теплым и смрадным. Она пылала над головой единорога, и та увидела в бронзовой груди гарпии свое отражение, ощутила сияние, что исходило от чудища, укрывшегося в собственном теле. Так они и кружили одна вкруг другой, будто двойная звезда, и не было под съежившимися небесами ничего реального, кроме них двоих. Гарпия упоенно захохотала, глаза ее налились медовым цветом. Единорог поняла – сейчас она ударит снова.

И гарпия, сложив крылья, упала, будто звезда, – не на единорога, за нее, пролетев так близко, что одно перо окровенило ей плечо; яркие когти гарпии метили в сердце Мамы Фортуны, которая раскинула жесткие руки, словно приветствуя возвращение гарпии домой. «Не сами! – триумфально взвыла она, обращаясь к обеим сразу. – Вы не смогли бы освободиться поодиночке! Я держала вас взаперти!» Но гарпия уже достигла ее, и Мама Фортуна переломилась, точно сухая палочка, и повалилась. Гарпия приникла к телу, скрыв его из виду, бронзовые крылья налились краснотой.

Единорог отвернулась. Где-то рядом детский голос твердил ей, что надо бежать, бежать. Голос чародея. Глаза его были огромны и пусты, лицо – и всегда-то слишком молодое – впало, едва единорог взглянула на него, в детство.

– Нет, – сказала она. – Иди со мной.

Гарпия издала низкий, счастливый звук, от которого колени чародея словно расплавились. Но единорог повторила: «Иди со мной», – и они вместе покинули «Полночный балаган». Луна сгинула, однако для чародея луной была единорог, холодная, белая и очень старая, освещавшая ему путь к спасению или к сумасшествию. Он шел за ней, не оглядываясь, даже когда до слуха его доносились ужасный скребет и скольжение тяжких лап, буханье бронзовых крыльев, сразу прервавшийся вопль Руха.

– Он побежал, – сказала единорог. – А от бессмертных существ бегать не следует. Это лишь привлекает их внимание.

Голос ее был мягок, но лишен какой-либо жалости.

– Иди медленно, притворяйся, что думаешь о своем. Пой песню, читай стихи, показывай фокусы, но иди медленно, и она не увяжется за тобой. Очень медленно, чародей.

Они вместе шли сквозь ночь, шаг за шагом, высокий мужчина в черном и белый рогатый зверь. Чародей держался к свету единорога так близко, как смел, ибо вне этого света пошевеливались голодные призраки, тени звуков, которые издавала гарпия, разрушая то немногое, что можно было разрушить в «Полночном балагане». Но и еще один звук долго следовал за ними и после того, как замерли эти, следовал до утра на незнакомой дороге – тонкий, сухой звук паучиного плача.

Чародей плакал как малое дитя и долгое время сказать ничего не мог. «Бедная старуха», – в конце концов прошептал он. Единорог молчала, Шмендрик поднял лицо и посмотрел на нее, словно не узнавая. Пошел серый утренний дождь, в котором она светилась словно дельфин.

– Нет, – сказала она, отвечая на его взгляд, – я не знаю сожалений.

Он молчал, скорчившись под дождем у дороги, обтягивая свое тело промокшим плащом, пока не стал походить на сломанный черный зонт. Единорог ждала, чувствуя, как дни ее жизни опадают вокруг вместе с каплями дождя.