Проводы

- Ну! - кивал, улыбаясь, сослуживец.

- Груда развалин и пыль столбом. Порядок, стало быть порядок... И никакого капитализма.

- Ну, давай, - поднимала рюмку Муся, и свои поднимали свои.

"Сердце, сердце, золото-о-о-о-о...", - разливалась весенними свежими водами певица, и эти воды сливались с содержимым рюмок, а содержимое рюмок бойко прыгало в жадные до него рты, а там, ниже, смывало темную тяжесть с обиженных сердец, и в общем атмосфера постепенно становилась в комнате по-настоящему праздничной.

В узенькой прихожей Татьяна прощалась с молодыми. Юрик наливал из бутылки в рюмки, расставленные на полочке у вешалки.

- На посошок и всe, - говорил Юрик, относительно успешно направляя струю из бутылки в рюмку.

- Давай, Юра, - говорила Таня принимая свою посуду. - Чтоб тебе служилось хорошо, а Зинке ждалось хорошо. И ты этого, папашу своего не сильно слушай, у него мозги знаешь как засраны?

- К-гы, - Юрик улыбался широко и глупо. - Та знаю, я в натуре.

- Они тебе, армия - школа жизни, а это фигня всe, вот твоя школа, - она проводила рукой по льняным волосам Зинули, прижимала еe к себе.

Наконец, чмокнув Юрика и расцеловавшись с Зинулей, ушла.

Несвои вернулись в комнату и тут же атмосфера в ней потускнела. Свои на минуту замолчали, потом Цепко доверительно, только для своих продолжал:

- Синельников, значит, сейчас в артучилище. Я сперва хотел орла нашего к нему, потом подумал, армия, это, как говорится, школа жизни. Служить так служить.

- Да ебу я эту школу, - сказал, вяло ухмыляясь, Юрик.

Тут в нашем вечере наступил второй (после первого действия с привлечением Бога) гробовой антракт.

- Чего притихли-то? - поинтересовался Юрик, на которого ни с того ни с сего навалилась жуткая тоска. - Aрмия, говоришь, школа жизни? - аккуратно артикулируя, повторил он слова участкового. - A я говорю - ебал я эту школу.

- Юра, что ты? - встревожилась Муся. - Последние дни же, хоть сейчас-то по-человец-ски можно?

- Та ты думаешь, я не знаю, чего ты меня в эту армию отправить хочешь? - продолжал Юрик, покачиваясь на стуле и обращаясь к Цепко. - Ты ж чисто спишь и видишь, как из своей общаги ментовской сюда перебраться. Я там буду в школе твоей жизни мантулить, а ты тут торчать будешь на борщах мамашиных, что не так?

- Ой, Юра! - надрывно взмолилась Муся. - Не надо было тебе это, ой не нада!

Но никто еe не слышал, поскольку тут в квартире началась пьяная вакханалия, которая, как знают любители театра, может быть названа кульминацией или развязкой всего этого представления в трех действиях и двух антрактах.

- Ты думаешь, я не знаю, что ты со своим корешком в Херсоне делал? кричал участковый. - Та ты ж поджигатель! Ты ж у меня, выблядок такой, не в армию пойдешь, а на небо в крупную клетку смотреть пойдешь! - Он тряс перед лицом Юрика четырьмя скрещенными пальцами. - Ты ж у меня не два года, а все пять будешь по звонку вставать!

И тут уже началось по-настоящему. Кто нанес первый удар? Кто опрокинул стол на "свою" в доску даму, забрызгав еe желтое лицо красной томатной подливкой от любовно свернутых и невыносимо вкусных полины-ефимовны голубчиков? Кто разнес вдребезги ножками стула нарядную люстру чешского стекла? Кто, кто... конь в пальто. Бог.

Визжала Муся. Стонала, хватаясь за грудь, Полина Ефимовна. Откашливала голубцовую подливку желтая дама. Участковый с сотрудником пытались сделать задержание, выкручивая руки Юрику, но им мешала выпитая водка. Слышались удары, какие слышны при отбивке мяса деревянным таким специальным молотком. Потом случилось самое ужасное. Зинуля попыталась самоотверженно остановить Юрика, но оказалась в эпицентре закрутившегося по комнате смерча, поглотившего еe, заглушившего еe крики, крики делавших задержание сотрудников райотдела милиции и чудовищный мат бьющегося за свободу жениха.

Победила милиция.

15

Утро туманное было последним утром цивильной жизни Юрика. Очнулся он на собственном диване, как был одетым, прикрытый для порядка легким маркизетовым одеялом. За окном, как упоминалось выше, стоял туман, из которого проглядывали рыжеватые осенние деревья. Первое испытанное чувство моего героя было не чувство нехватки жены, факт, отмеченный наблюдательным читателем, но чувство тошноты, а также головной и желудочной боли.

В квартире было тихо-тихо. Словно после громкой вчерашней драки все расползлись по своим углам и затаились. Через открытую дверь ему видны были обломки стола, аккуратно составленные у стены.

- Мам! - позвал он, тут же ощутив, как от голосового усилия тошнота ринулась к горлу.

- Чего тебе? - появилась в дверях угрюмая Муся.

- Зинка где, а?

- Проспался, что ли? - отвечала на вопрос Муся, осматривая сына. - Ишь, рожа-то как опухла. Компресс бы поставить, что ли?

- A-а, e... - застонал Юрик, пытаясь подняться. - A вчера-то что было?

- Што-што - ништо. Только надрался как свинья. Люстру разбил, стол разломал, два стула разломал. Еще и драться полез.

- A Зинка что - с мамашей ушла?

- "Скорая" твою Зинку забрала. Глаза бы мои еe не видели, сучку такую.

- A-а, e... - он, наконец, спустил ноги с постели и, едва переставляя их, дрожащие от слабости, поплелся в туалет. Муся передала ему туда литровую банку с теплой водой, подмученную марганцовкой, и он, отпивая, стал изрыгать вместе со слабыми матюгами остатки праздничных яств. Опустев, он вернулся к себе и, рухнув на диван, замер.

- Опохмелился бы, - посоветовала Муся, но только от мысли об алкоголе желудок его сжался в истерическом спазме, и он простонал:

- Ты что, не надо.

- Свинья, - безжалостно резюмировала Муся.

Выбрался из дому Юрик часов в семь вечера. На улице стоял всe тот же, что и утром, туман, и мелкая мерзость сыпалась с закрытых белесой пеленой небес. Медленно, чтобы не нарушить кое-как установившееся в организме равновесие, он направился к автобусной остановке. Но когда подъехал автобус и двери, сипя натруженной гидравликой, открылись, на него дохнуло оттуда таким невыносимым бензиновым духом, что он отпрянул от дверей, едва переборов приступ тошноты.

Постояв еще немного на остановке, он решил идти к Зинаиде на своих двоих. Вечерние улицы были пустыми и неприветливыми. Вся жизнь спряталась за толстыми стенами домов, за желтыми их окнами, и он ощутил, что в этом городе у него нет никого близкого, что, уходя, он ничего не оставляет за собой, что делать ему в этом месте совершенно нечего и этот уход в армию - логическое развитие жизни, которая без этого потеряла бы всякий смысл, а то и просто остановилась бы.