Страница 10 из 14
Здесь бродило прошлое, искало пуговицу от рубашки и находило только мышиные горошки.
Настоящее – ему надо было побриться, нельзя же небритым, надо встречаться с людьми, настоящее пыталось бриться крышкой от консервной банки, потому что бритву кто-то закопал в горшок под корни пахистахиса.
Время крутилось, носилось взад и вперед, то и дело переставляя местами события, которые по очереди становились то причиной, то следствием. А он, Руслан, тяжело дышал, он думал, что живет до безумия остро, дышит полной грудью, созерцая весь этот беспорядок. Потому что беспорядок в его чувствах и мыслях и был подлинным порядком. Именно посреди этого бедлама он чувствовал себя настоящим, чувствовал, что он, наконец, свободен, что может и должен сделать то, что можно и должно сделать. Уйти через безумие, чтобы обрести рассудок. Принять единственно верное решение.
Тогда-то он и решил, что поедет за Лизой. Станет ее тенью. Забросит все к чертям собачьим. Только бы быть рядом. Ловить на улице. Видеть издали. Писать на тротуаре: “I ♥ Liza”. Наклеивать на ее машину стикеры «Обожаю офтальмологию!» или что-то в этом духе.
Передал бизнес Наталье. Взял какие-то деньги. Ничего не объяснял. Жена, теща, тесть – с ними ничего не обсуждалось. Объявил, что уезжает в Париж по делам, на сколько – неизвестно. Теща покрутила пальцем у виска и громко сказала: «Крыша поехала!»
Смерть Арона
Арон умирал. На громоздкой реанимационной конструкции – кроватью ее никак не назовешь – лежал худой, небритый старик с огромным горбатым носом, глубоко посаженными глазами хищной птицы и большими грубыми ладонями. Старик? Да нет, он еще не был стариком – всего пятьдесят с небольшим. Узкая талия и широкие костистые плечи выдавали в нем физически очень сильного в недавнем прошлом человека.
Как это случилось? Почему так рано ухожу? До сих пор твердею от прикосновения молоденькой сестрички, а уже в путь-дорогу. Путь-то далекий, наверное, и нелегкий.
Скорей всего, сам виноват. Живот болит уже несколько лет. И кровь в какашке. Думать надо было. Обследоваться, лечиться. Вообще-то был у врача. Спиртного не пить, мясо не есть, с женщинами – ни-ни. Что за жизнь?
Я, конечно, неправедный еврей. Водку пью, свининой закусываю, и до женской породы охоч. У евреев, вообще-то, все мужчины ходоки. Абрамчик, правда, Дорин муж, похоже, не ходок. Весь в семье да в работе. Все равно, неправильный я еврей. Идиш не знаю, мат-перемат на каждом шагу. В синагоге был только пару раз – и то в молодые годы. Ходил с девочками знакомиться, танцевал, пил в мороз водку из горла, в бутылочку играл. В общем, не набожный я. Что такое Тора – знать не знаю, в глаза не видел. Отец всегда лупцевал меня… Лупцевал не лупцевал – все равно, зачем мне Тора? Жизнь и без Торы хороша… Если и есть Яхве, то он ведь все уже сделал для человека: вкусная еда, хорошая выпивка, а самое сладкое – это русские бабы – вот уж ешь, не хочу.
В общем, не пить, не курить – само собой – и это нельзя, и то… Я, конечно, обещал. «Конечно, доктор, я понимаю, доктор, обязательно, доктор». И три года назад, и год… И полгода с небольшим – тоже. Тогда вообще доктор строго мне выговаривал. Таблетки прописал.
А я что? – таблетки съел и опять к Ляльке. Сколько ей сейчас – тридцать, тридцать пять? Почти на 20 лет младше Сени. Сеня, конечно, мой друг и однокашник, но разве я виноват, что у него с женой ничего не получается? Так она мне сказала. Наверное, правду сказала. Иначе не бросалась бы на меня. «А ну, Арончик, старичок, покажи, на что способна старая гвардия». У нас с ней, конечно, не любовь. Я ей на фиг не нужен, только ради этого… Она мне тоже – обычная лярва, у меня таких сколь угодно было. Нет, какая я все-таки дрянь, – хорошая Лялька женщина, всей душой ко мне. И собой хороша, бестия! У нас с ней как бы соперничество. Кто над кем верх возьмет.
Только почему-то я всегда верх брал. Она говорила обычно: «Ну ладно, Арончик. Сегодня я слабину дала. Следующий раз, держись, живой от меня не уйдешь». А тогда – как в воду глядела. Не было следующего раза, схватило меня – сил нет. Кровища из задницы так и хлещет.
Увезли по скорой. Сразу на операционный стол, отхватили половину кишечника. Может, и больше. Говорят – поздно приехал. Советская медицина – лучшая в мире. Сказали, что кишки вырезали, а все одно – зря. Зашили и все. Так и сказали: «Не жилец ты, Арон Семенович, извини».
Пища уже не проходит, непроходимость кишечника. Боль страшная, с каждым днем все сильнее. Сил нет терпеть. Морфий колют. Боль отходит часа на четыре, полегче становится. Если не сплю, все думаю, думаю. Сколько мне осталось? Дня три-четыре. А может, и один – сегодня, и все. В дорогу собираюсь. Что за скандал за дверью, кто там кричит снаружи?
«Пустите, пустите! Как это нельзя в реанимацию? Человек умирает. Как это невозможно? – я должна его увидеть». «Дочка с женой уже были, ты-то кто?» «Кто, кто? – дед Пихто. Да пустите вы меня, черствые люди. Все равно пройду».
В палату ворвалась молодая женщина, светлая, в легком платье, в потоках солнечных лучей и воздуха, просто какая-то светящаяся комета. Кинулась на колени у больничной конструкции, схватила за руку умирающего: «Дядюшка, дядюшка, да как же это? Нет, нет, вы не умирайте, не может этого быть, мы только-только познакомились, и двух месяцев нет, нет, нет, этого не может быть».
– Не плачь, дочка. Боб-то знает, что ты здесь? Не знает… Вижу, ты такая, все сама, сама. Хорошую девчонку племяш отхватил. Я б такую встретил в молодости – может, вся жизнь пошла бы иначе. Да нет, что я говорю – у каждого своя судьба, а такая, как ты, не пошла бы со мной. Боб – совсем другое дело. Я-то с малолетства по блатным компаниям. А там что? – водка, карты, бабы. Ты не думай – ни скокарем, ни щипачем я не был, не формазонил, не бакланил… ничего не было такого. Но дружил с этими… Ростовская шпана, – дружил, а как иначе? – мои соседи, друзья детства. Учился в техникуме, но это так, между прочим. Подрабатывал на бильярде – нет, шулером не был, просто играл хорошо. Операцию мог провернуть, левый товар толкнуть, денежку заработать. Одевался с иголочки, да ты видела мои фотографии. Тогда же и усики завел. Теперь говорят – как у Гитлера, поздно мне уже привычки менять.
Лихой я был парень. Как Галю свою встретил в компании, пригласил потанцевать. Она влюбилась с первого взгляда. Красивая была, да и сейчас красивая. Самая красивая. Хоть и растолстела с годами. А лицо и сейчас красивое. Даже сегодня, когда приходила с дочкой, плакала, кричала, надрывалась: «не уходи, Арончик, не уходи», а все одно – красивая…
Дочь Света не очень получилась, на меня похожа – поджарая, длинноногая, с моим шнобелем – сама посуди, чей еще у нее может быть шнобель? А Галя красивая. Галочка у меня самая красивая. Бегал я, конечно, много, не сиделось на одном месте. Запои по несколько дней… Друзья находили меня в городе, приводили домой. А она ждала. Плакала, убивалась, ждала, а потом приводила в чувство. Все мне прощала и сейчас прощает.
Что не сиделось? Жилплощадь есть, это в наши времена – будь здоров! Работа неплохая, фабрика моя сантехнику клепает, унитазы, раковины, и заработок хороший. На это всегда спрос будет, как без отхожего места жить? – вот и спрос. И семья у меня – дай бог каждому. А жена… Лучше моей Гали никого нет. А чего бегал? Такая натура у меня подлая.
Да нет, дочка, не только в этом… Куда ни кинь – дурной я человек.
Умирать? Нет, умирать не страшно. Ты, наверное, думаешь, я в ад попаду? Нет никакого ада. Это у меня вся жизнь была адом, сам его и создавал – вот этими вот руками. И для себя. И для Гали моей, и для дочки.
Думаешь, я Галю не люблю? С первого взгляда полюбил ее. Такая чистая девочка, такая добрая. Женщин-то у меня много было. И до, и после женитьбы. Она одна любила меня по-настоящему. Как же я мог не ответить на ее чувство? Просто души в ней не чаял, а сейчас – тем более.
Нет, смерти я не боюсь. Боюсь только, как Галя без меня жить будет. И дочка. Вы с Бобом их не бросайте.