В пасти Дракона

Внутри Маньчжурского города находится Императорский город, обособленный и отдалённый от всего остального высокой стеной. В свою очередь, в Императорском городе, где находятся цунг-ли-ямень, присутственные места, дворцы принцев крови и высших государственных сановников, как в скорлупе, заключён в высоких розовых стенах святая святых Китайской империи Священный, или Запретный, город, где построен дворец самого «сына Неба» — богдыхана.

Китайский — внешний — город окружён рвом и стеной. Шестнадцать ворот в нём, и все они с наступлением ночной темноты запираются. Также запираются ворота всех внутренних городов, так что ни в один из них нет возможности попасть ночью.

Чудный вид открывается со стены Маньчжурского города на весь Пекин. Окрестностей у столицы Поднебесной империи нет. Река Пей-хо вьётся голубой лентой в своих совершенно пологих берегах. Она в течение всего дня необыкновенно оживлена. Джонки и шампунки, нагруженные всяким товаром, быстро движутся вверх по течению. По обоим берегам реки тянутся маковые посевы и поля, покрытые белыми цветами. Совсем близко под Пекином со стороны реки раскинулись невысокие горы, застроенные виллами-дачами постоянно живущих в столице Китая иностранцев, уходящих сюда на дождливое время года, когда на улицах Пекина стоит грязь, в которой, как бывали уже тому примеры, тонули путники, нечаянно вывалившиеся из экипажей.

Особенно хорош вид со стены Маньчжурского города в ясный солнечный день на южную часть Пекина. Здесь всё сады и сады, по которым и сам Пекин зовётся «городом садов». Куда ни падает взгляд, всюду море зелёное, и в этом зелёном море выделяются, как небольшие островки, причудливые крыши китайских строений, архитектура которых не признает прямых линий. Если же взор падает на Императорский город, то невольно кажется, что все крыши там не иначе как золотые... Переливаясь всеми цветами радуги, блещут на солнце крытые глазированными жёлтыми, голубыми и зелёными черепицами крыши дворцов и храмов, все сливаясь вместе, и придают этому городу, если смотреть на него сверху, вид какого-то золотого моря...

Днём Пекин необычайно оживлён. Огромные караваны из вьючных двугорбых верблюдов тянутся бесконечными вереницами по длинным и извилистым улицам столицы. На них китайские купцы, обегая железную дорогу, привозят не только предметы роскоши, домашнего обихода и съестные припасы, но даже уголь и извёстку. По улицам всюду богатые магазины, чаще всего с позолоченными фронтонами. Но тут же на самих улицах раскинулись палатки, лари, простые стойки, в которых чем-нибудь да торгуют. Около них, обыкновенно группами, расхаживают маньчжуры в своих красных или жёлтых куртках, шапках и высоких сапогах.

Впереди палаток, большинство которых торгует готовым платьем, стоят зазывалы, да такие, что и Апраксин Двор Петербурга мог бы позавидовать им. Стоит только прохожему остановиться около палатки, как его без всякой церемонии схватывают под руки и вталкивают внутрь палатки; здесь он глазом моргнуть не успеет, как он уже раздет, и сейчас же начинается примерка. Впрочем, к чести пекинских зазывал, следует сказать, что никогда они не отпускают «крылатых слов» по адресу почему-либо не сошедшегося с ними покупателя. Расходятся тихо, мирно, по-хорошему.

Тут же на улицах кухмистерская. Собственно говоря, в строении находится одна только грязная кухня, а столующиеся располагаются на открытом воздухе у дверей. Здесь они утоляют свой голод далеко не аппетитно пахнущими блюдами и кофе, а иные угощаются подогретой водкой, которую подают в оловянных и всегда грязных кувшинах. Смешение магазинов полное. Рядом с роскошным магазином, отделанным на европейский лад, помещается грязная маньчжурская мясная лавка, перед дверьми которой навалены туши, но без голов и шеи. Эти части считаются особенно лакомыми и, вместе с жирными хвостами и внутренностями, развешаны внутри лавки. Тут же бойкий китаец торгует свининой, любимым мясом китайцев. Кругом бесчисленная и оживлённая толпа, в которой нельзя видеть женщин, потому что китайский обычай предписывает им как можно реже появляться на улицах. Свободнее других держат себя маньчжуры — хозяева положения. Они чувствуют себя здесь господами, тогда как истые китайцы принижены и выглядят какими-то загнанными, вечно чего-то боящимися. Вокруг китайского акробата, дающего свои представления при участии себя самого, ещё лохматой козы и какой-то голубоватой туземной породы обезьяны, толпа глазеющих маньчжур и китайцев. Все оживлённо веселы. Другая толпа собралась тесным живым кольцом около сказочника, передающего историческую повесть «О трёх царствах» и по окончании её перешедшего к передаче содержания китайского романа не совсем цензурного содержания. Его слушают очень внимательно и по окончании рассказа начинают вместо аплодисментов вертеть особые трещотки, издающие совершенно неприятные звуки. Над всей этой толпой носятся целые облака пыли, приносимой сюда из пустыни Гоби. Пыли этой так много, что от неё даже почва приняла жёлто-коричневый оттенок, но китайцы привыкли к ней и не обращают на неё даже внимания.

Таков Пекин.

Наступал чудный вечер. Жара начинала уже заметно спадать. Солнечный диск, мечущий свои последние жгучие лучи, уже опустился за линию горизонта. Весь запад был озарён ярко-багровым заревом от лучей заходящего дневного светила. Жизнь в столице Поднебесной империи ещё кипела, но это уже были последние её вспышки: зайдёт солнце, ночная тьма окутает землю, замкнутся на свои запоры все шестнадцать ворот внутреннего Пекина, и замрёт эта жизнь вплоть до того времени, когда дневное светило снова выплывет из неведомых бездн востока на небесную твердь.

На стене маньчжурского города собралось, пользуясь часами отрадной сумеречной прохлады, небольшое общество европейцев. Были дамы, которым, вопреки существующим китайским законам, запрещавшим женщинам из опасения бога Гуань-лоо-э выходить на стену, разрешалось посещать её; им сопутствовали офицеры стоявших в Пекине охранных посольских отрядов: англичане, французы, японцы, русские, студенты русско-китайского банка, весёлые молодые люди, и несколько стоявших в отдалении китайских слуг, словно замерших в почтительных позах.

Среди европейских дам невольно должна была бы привлечь к себе внимание молоденькая блондинка в изящном весеннем туалете. Черты её лица нельзя было бы назвать правильными, но именно эта-то неправильность и придавала ей неотразимую прелесть. Кокетливая головка с золотистой косой, голубые глаза, смотревшие весело и наивно, румянец щёк, милая простота движений — всё невольно так и влекло к этой девушке, как казалось, недавно ещё вышедшей из детского возраста и только ещё начинавшей развиваться в женщину. Так было и на самом деле.

Около блондинки собралось большинство мужчин. Ни на мгновение не смолкавшие французы несли всякий вздор и околесицу, чтобы только вызвать улыбку на её пухленькие губки. Солидные англичане, проживавшие в Пекине no всевозможным коммерческим делам, не отступали от неё ни на шаг. Русская молодёжь окружала её, как преданный верный конвой, готовый охранять каждое мгновение своего маленького кумира от всякой опасности. Даже хмурый серо-желтокожий японец — полковник Шива — и тот словно поддался чарам этого молодого существа, и его раскосые глаза с удовольствием останавливались на изящной фигурке молодой девушки, не обращавшей, впрочем, на сумрачного японца никакого внимания. Она избрала себе постоянного кавалера, и в этом выборе сказался природный такт, ибо ни для кого выбор этот не мог быть обидным.

Постоянным кавалером в этот вечер оказался старый профессор английского языка Губерт Джемс, по уши влюблённый в Китай и во всё китайское. Вне этой любви для него ничего не существовало, и женские чары не производили на почтенного учёного никакого влияния.

Молоденькая красавица была не единственной представительницей прекрасной половины рода человеческого в этом небольшом кружке. Вместе с нею была подруга её, высокого роста бледноватая женщина с типичными русскими чертами лица. Она казалась несколько старше своей молоденькой подруги. В её движениях замечалось более уверенности, так сказать, солидности, важного покоя, который обыкновенно и отличает особенным отпечатком уже замужних женщин. Золотое гладкое кольцо на безымянном пальце доказывало, что она уже действительно была замужем, но в то же время заметно было, что держит она себя совершенно свободно и легко среди всей этой разнородной компании.