Страница 21 из 42
Но проблем больше нет. Есть двадцать восемь пар глаз, которые смотрят с обожанием и восторгом. Ловят каждый жест, каждое движение брови. Готовы сделать все, что она скажет. Ну а если пока еще не готовы, то взмах руки, и сомнений больше нет, а есть только слово обожаемой учительницы.
— Так, кто сегодня отсутствует?
От привычки проводить перекличку пора было избавляться. Зачем тратить время зря? Ее уроки больше не прогуливали. Никто.
— Все на месте, — тихо сказала Ангелина Рыбакова. Та самая, что снимала на видео, как у нее загорелся реактив во время опыта. Рыбакова раздражала. Даже сейчас, когда она то краснела, то бледнела от желания понравиться любимой учительнице.
— Хорошо. К доске пойдет…
Руки подняли все. А первым Грымов, который в свое время разговаривал с ней исключительно матом и, если перевести его слова на нормативный язык, считал химию самым бесполезным предметом в программе. Сейчас Грымов зубрил день и ночь. С его скудными способностями только и оставалось, что зубрить.
— Рокотова.
Настя Рокотова была похожа на инопланетянку или топ-модель. Выпуклые, широко расставленные глаза, кожа, такая гладкая и прозрачная, что видны вены на шеке. Длинная, тонкая, кажется, дунешь — и переломится. Настя ходила на курсы в модельное агентство и посещала школу только по инерции. С ней пришлось возиться дольше всех. Она не была ни в кого влюблена, ничем в школе не интересовалась. Ее окружало плотное облако скуки, сквозь которое ничего не просачивалось. Ни досада на одноклассниц, ни злость, ни симпатия к самому красивому мальчику в классе. Ничего. Перекидывать на Рокотову чужие нити было бесполезно — они не цеплялись. Приходилось ждать, хоть искру, хоть проблеск, но свой собственный, чтобы сформировать из нее то, что нужно.
И она дождалась. Иванецкий, местный шутник и болтун, назвал ее Водяновой, и вокруг Насти тотчас вспыхнуло гранатовое облако удовольствия. Иванецкого она, конечно, презрительно отбрила, но это было неважно. Удовольствие есть удовольствие, и нужно было только прицепить его к химии. В тот день на уроке Настя впервые смотрела заинтересованно и ловила каждое слово как откровение. Дальше все было просто. Она стала частью единого организма, который был полностью предан-
— Я не готова, Елена Владимировна.
Она не готова. Да Боже ж ты мой.
— У меня вчера была съемка, я не успела.
Немного раскаяния, страха, вызов и очень мало любви. Собственная злость взвилась вулканической лавой, наотмашь хлестанула Настю. Вызов, раскаяние, любовь — все исчезло, уступив место страху. Она боялась, она не хотела. Бунт?
Что ж, пожалуйста. Пусть будет страх. Больше и больше, когда страх становится паникой, душит, выгрызает внутренности острыми зубами так, что тело и душа становятся одной сплошной раной, ноющей не от боли — от страха…
Ах, как это было увлекательно. Вытягивать нити ужаса, извлекать все новые и новые оттенки, плести из них сеть. И вот уже рот кривится в беззвучном крике, глаза теряют осмысленность, вот уже не человек перед тобой, а перепуганная протоплазма, у которой одна только цель — прекратить страдание во что бы то ни стало.
С всхлипом Настя кинулась к окну. Новая пластиковая фрамуга распахнулась быстро и легко. Тонкая фигурка взлетела на подоконник…
И вдруг наступила тишина. Такая, какой не может быть на земле. Ведь здесь никогда не бывает полностью тихо. Все равно где-то тикают часы, или гудит виброзвонок, или машины шуршат, или дворники орут. Но сейчас было абсолютно тихо. Застыло все: Настя на подоконнике, рванувший к ней Иваницкий, рот Рыбаковой, перекосившийся в крике, неестественно изогнутая рука Грымова. Цветное облако переплетенных нитей погасло, будто выключили огоньки на новогодней елке; повсюду висели серые бесформенные клочья. Они окутывали головы ребят плотным покровом, и постепенно, еле заметно, сползали все ниже и ниже. Словно густое серое тесто заполняло кабинет. Оно пухло, раздавалось вширь, вверх и вниз, и вот уже парты, стулья, шкафы — все скрылось в бесконечной непроглядной серости. Ничего не было слышно, ничего не было видно. Само ощущение того, что ты есть, терялось в сером тумане.
— Э…
То ли вздох, то ли стон застрял в сером облаке. Стоило, наверное, набрать побольше воздуха и крикнуть, но кричать не хотелось. Наоборот, хотелось поглубже зарыться в туман, спрятаться, исчезнуть вместе со всеми.
Потому что где-то там, в неведомой тишине, вдруг открылись серебряные глаза, которые смотрели прямо на нее.
Федор перехватил их в холле первого этажа, когда они только сняли куртки.
— Вы видели? Это же просто чума! Первоеместогарантировано!
Он был сам на себя не похож. Глаза горят, слова выскакивают из рта так быстро, что спотыкаются друг о друга. Несмотря на свой рост и размеры, Федор всегда был тихим, застенчивым на грани придурошности. Герман и не стал бы дружить ни с кем громким и вызывающим. Но сейчас Федор захлебывался от восторга, а Герман, наоборот, насторожился и испугался.
— Что мы должны были видеть?
— Ну вы даете! Вся школа в курсе, уже сто лайков, ни у кого столько нет! — Не замечая ничего вокруг, Федор что-то набирал в своем телефоне. — У Мерца только двадцать два, так что он в пролете.
— Федь, ты о чем? — Лера протянула руку, чтобы щелкнуть пальцами у него перед носом. И вовремя убрала ее за спину. Еще не хватало быть как Войцеховская.
— Видимо, он про городской конкурс видеороликов, — отчеканил Герман.
— Точно, — кивнул Федор. — Смотрите!
Он протянул Лере свой телефон. На школьном сайте последним был загружен ролик пользователя Мюмла. Лера нажала на треугольник.
Сначала появилось здание школы крупным планом.
— Наша школа.
Закадровый голос был обработан, и узнать его было невозможно.
— Место, куда тысяча людей от семи до восемнадцати лет каждый день приходят, чтобы учиться… дружить… познавать себя… искать свою дорогу в жизни…
Длинные пустые коридоры — должно быть, ролик снимали во время урока.
— Тадам!
От неожиданно громкой темы из Космической одиссеи Лера чуть не выронила телефон.
— Самое отстойное место на земле.
Илона Маратовна беззвучно орет под We don't need your edication.
— Место, где унижают.
Баскетбольный мяч с грохотом врезается в стену спортзала.
— Где могут в любой момент ударить.
Дверь кабинета отлетает в стену…
Лицо Димы, искаженное от гнева…
Рюкзак переворачивают вверх дном, на парту валятся учебники, тетради, пенал, ручки, ключи, бутылка газировки, яблоко…
— Где нигде нет безопасности и уважения к другому человеку.
Герман бьется в истерике на детской площадке.
— Где мы должны терпеть невменяемых одноклассников.
Кусок льда с неестественно медленной скоростью летит прямо в камеру.
— Где мы рискуем жизнью каждую минуту.
Лед замирает в паре сантиметров от камеры.
Лера нажала на паузу и быстро закрыла видео. Руки дрожали. Она сунула телефон обратно Федору.
— Что в этом особенного? — спокойно спросил Герман. — Ничем не примечательное видео. Музыкальное сопровождение могли бы подобрать более оригинальное и выразительное.
Он почти ее обманул. Если бы не нити обиды, которые потянулись от него, Лера решила бы, что Герману как обычно все равно.
Она сжала его руку и прошептала еле слышно:
— Я с этим разберусь, Гер…
— Но правда классно? Вы досмотрите до конца, это шедевр! Никто не знает, кто такая Мюмла, из нашего она класса или нет, но стопудово, кто-то из старших. Малышам такое не снять, — продолжал Федор с идиотской усмешкой.
Сейчас он был похож на большого щенка, добродушного и очень глупого. Восхищение било из него сверкающим фонтаном. Что было ему совсем несвойственно и очень странно.
— А Иванов прав. Это стоит посмотреть до конца, — сказал кто-то за спиной.
Лера обернулась. На скамейке сидел Горелов и зашнуровывал кроссовку.
— Оно мне надо? Тратить время на трэш…