Страница 49 из 62
Я вынуждаю себя шагнуть в комнату, а затем неуверенно замираю. Это похоже на вторжение, хотя я не уверен, что пастор вообще меня видит. Наконец я неловко подступаю к кровати рядом с ним.
— Добрый день, отец Мартин.
Никакого ответа. Хотя чего я ждал?
— Вы, наверное, меня не помните. Я — Эдди Адамс. Моя мама навещала вас каждую неделю… несмотря на… все.
Тишина. Если не считать глухого скрипучего вздоха. Тут даже часов нет — ничего, что хоть как-то определяло бы ход времени. Но, пожалуй, последнее, что хочется тут видеть, — это напоминание о том, как медленно оно идет. Мне трудно смотреть в стеклянные глаза пастора. Даже несмотря на то, что я взрослый, мне до сих пор от них жутко не по себе.
— Я был ребенком, когда мы виделись в последний раз. Мне было двенадцать. Я друг Никки. Помните ее? Вашу дочь? — Я замолкаю на секунду. — Глупый вопрос. Уверен, вы помните. Где-то… внутри.
Снова замолкаю. Я не собирался с ним беседовать, но теперь, когда я здесь, мне внезапно хочется поговорить.
— Мой отец. У него были проблемы с головой. Не как у вас. Он забывал обо всем. Голова стала как сито. Ничто не задерживалось: ни воспоминания, ни слова, ни он сам. Думаю, с вами дело обстоит наоборот. Все крепко заперто где-то внутри. Но все равно… оно есть.
Либо так, либо уже стерто, уничтожено и сгинуло навсегда. Но я в это не верю. Наши мысли и воспоминания не исчезают без следа. Папино сознание, быть может, и исчезло, но мы с мамой поддерживали этот огонь так долго, как только могли. Помнили за него. Бережно хранили воспоминания о том времени, которое мы провели вместе.
Но чем старше я становился, тем сложнее мне было все это хранить. Возрождать в памяти события, слова, которые кто-то когда-то говорил. Что люди носили, как выглядели: все это становится таким размытым и далеким. Прошлое тает, тускнеет, как старая фотография, и, сколько бы я ни старался, с этим ничего не поделаешь.
Я снова смотрю на пастора, отскакиваю назад и едва не падаю на пол.
Он смотрит прямо на меня, взгляд серых глаз — ясный и жесткий.
Его губы шевелятся, и с них срывается шепот:
— Покайся.
Меня накрывает волной мурашек.
— Что?
Он внезапно хватает меня за руку. Для человека, который последние тридцать лет не мог сходить в туалет без посторонней помощи, его хватка удивительно сильная.
— Покайся.
— В чем? Я не…
Но прежде чем я успеваю сказать еще что-то, раздается стук в дверь и я резко оборачиваюсь. Пастор тут же выпускает мою руку.
Медсестра заглядывает в комнату. Уже другая. Стройная блондинка с мягким добрым лицом.
— Здравствуйте, — улыбается она. — Просто хотела убедиться, что у вас тут все хорошо. — Ее улыбка слегка тускнеет. — Все… в порядке?
Я пытаюсь собраться. Последнее, чего бы мне хотелось, — это чтобы она нажала на тревожную кнопку, а меня потом силой выпроводили из помещения.
— Да. Все хорошо. Мы просто… то есть… Я говорил с ним.
Медсестра улыбается:
— Вот и я всегда советую посетителям: разговаривайте с пациентами. Это идет им на пользу. Может, кажется, что они не слушают, но на самом деле они понимают куда больше, чем мы думаем.
Я выдавливаю из себя улыбку:
— Я знаю, о чем вы. У моего отца была болезнь Альцгеймера. Иногда он отвечал, хотя мне казалось, что до него вообще ничего не доходит.
Она сочувственно улыбается:
— Мы многого не знаем о душевнобольных людях. Многого не понимаем. Что бы ни происходило здесь, — она постукивает себя по виску, — сердце-то остается прежним.
Я снова перевожу взгляд на пастора. Все те же стеклянные глаза.
Покайся.
— Может, вы и правы.
— Сейчас подадут чай в общей комнате, — говорит она более жизнерадостным тоном. — Вы с пастором не хотите присоединиться?
— Да. Конечно.
Что угодно, лишь бы выбраться отсюда. Я берусь за ручки кресла и выталкиваю его из комнаты. Мы идем по коридору.
— Кажется, я не видела вас раньше. Вы уже навещали пастора? — спрашивает медсестра.
— Нет. Моя мама обычно это делала.
— А, Марианна?
— Да.
— Как она?
— Приболела. Простуда.
— О боже! Надеюсь, ей вскоре станет лучше.
Она открывает дверь в общую комнату — я уже был здесь, когда мы с мамой навещали его, — и вкатываю туда кресло. Кажется, это отличная возможность выведать побольше.
— Мама говорила, его навещала дочь?
Медсестра задумывается на секунду:
— Вообще-то, да, я видела, как его навещала какая-то девушка. Худенькая такая, черноволосая?
— Нет, Никки…
Я замолкаю.
И мысленно хлопаю себя по лбу.
Никки сюда не приходила, что бы ни значилось в книге. У пастора была и другая дочь, Хлоя! Хлоя навещала своего отца.
— Да, простите. Наверное, это она.
Медсестра кивает:
— Я не знала, что она его родственница. Извините, мне нужно подавать чай.
— Да, конечно.
Она уходит. Кусочки мозаики тем временем становятся на свои места. Вот куда Хлоя ходила вместо работы. Последний визит был на той неделе. В тот же день она пришла домой пьяная и в слезах, говорила что-то непонятное о семье и прочем.
Но… зачем ей это? Расследование? Или она пыталась наверстать упущенное? Зачем?
Я разворачиваю кресло пастора так, чтобы был виден экран телевизора, где как раз идет старый сериал «Диагноз: Убийство». Господи Иисусе, если кто-то и был более-менее в своем уме до того, как попал сюда, то наверняка окончательно свихнулся, наблюдая изо дня в день за тем, как Дик Ван Дайк и его родственники без конца переливают из пустого в порожнее.
Но затем кое-что еще привлекает мое внимание. Фигура, которая стоит на улице за стеклянными дверями, позади телевизора и больных, пускающих слюни в своих креслах.
Дама из Сада. Та самая, которая пыталась рассказать мне секрет. Но ведь это произошло почти тридцать лет назад. Поверить не могу, что она все еще жива! Хотя почему бы и нет, ей тогда и шестидесяти не было. Но все равно, ей должно быть уже за девяносто.
Подталкиваемый любопытством, я открываю дверь и выхожу к ней. На улице холодно, но солнце все же льет на землю слабое нежное тепло.
— Мэм?
Дама из Сада оборачивается. Ее глаза — молочно-белые, покрытые катарактой.
— Фердинанд?
— Нет, меня зовут Эд. Я однажды был здесь. Очень давно. Я приходил со своей мамой.
Она наклоняется ко мне и щурится. Ее глаза исчезают в мелких коричневых складках кожи, похожей на старый мятый пергамент.
— Я помню тебя. Ты — тот мальчишка. Воришка.
Наверное, мне нужно отрицать это, но какой смысл?
— Да, это я.
— Ты вернул все на место?
— Да.
— Вот и молодец.
— Я могу присесть? — Я указываю на свободный стул рядом с ней.
Она сомневается секунду, но потом все-таки кивает:
— Но только на минутку. Скоро придет Фердинанд.
— Да, конечно.
Я опускаюсь на стул.
— Ты пришел повидаться с ним? — спрашивает она.
— С Фердинандом?
— Нет. — Она печально качает головой. — С его преподобием.
Я оглядываюсь на него. Он все так же сидит в кресле.
Покайся.
— Да. Вы тогда сказали мне, что он всех здесь дурачит. Что вы имели в виду?
— Ноги.
— Прошу прощения?
Она наклоняется ко мне и хватает за ногу крепкой костлявой лапой. Я вздрагиваю. Я и в лучшие времена не очень-то любил, когда меня начинали лапать. А сегодня явно не лучший день для этого.
— Мне нравятся мужчины, у которых такие ноги, — говорит она. — Например, Фердинанд. У него отличные ноги. Сильные. Крепкие.
— Понятно. — На самом деле нет, но, похоже, лучше просто согласиться. — Так что насчет пастора?
— Пастора? — Ее лицо снова затуманивается, ясность тает. Я прямо вижу, как ее сознание улетучивается из настоящего и переносится в прошлое. Она выпускает мою ногу и в упор смотрит на меня. — Ты кто? Почему ты сидишь на стуле Фердинанда?
— Простите. — Я поднимаюсь. Ногу немного покалывает после ее хватки.