Аркашины враки

Разговаривали мы с ним за чаем. То есть это я пила чай, а мой дядя честно пил водку из своей веселой кружки. На молчаливые взгляды женщин, наблюдающих за нами со стены, он отвечал вслух и назидательно:

– Главное, девушки, не терять похмелья!

Квадратные барабаны

Я была деревенщиной. Отнюдь не в уничижительном, а в самом натуральном смысле слова. Аркадию Семеновичу это нравилось. Я легко краснела и редко заглядывала людям в глаза. Еще – не спешила отвечать на прямые вопросы. Но при этом была вежлива и на вопросы все-таки в конце концов отвечала. У Аркадия Семеновича я проходила по разделу «сельская интеллигенция». Что ж, надеюсь, это было близко к правде… Мало кого я до сих пор так уважаю, как сельскую интеллигенцию.

Еще я была «мамина дочка», ее свет в окошке.

Но в Уреченске мы с мамой все больше отдалялись друг от друга. А раньше были наполнены только друг другом. Мама думала, что она знает меня и обо мне всё. И я так думала: мама знает. Вот эта уверенность как раз исчезла. Я становилась – никому не известно кто. И себе тоже. Теперь некий Аркадий Косых, не теряющий похмелья дядька, стал регулярно присутствовать в моей жизни. Мама спрашивала: «Чем ты там занимаешься?» А я только и успела рассказать, что на работе научилась оклеивать планшеты. Про наши с Аркашей разговоры и водку с чаем я помалкивала – пугать маму было бы свинством. Да я просто и не успевала делиться. Мама была сова, засыпала под утро. Я же уходила из дому, когда она еще спала, в половине восьмого. Возвращалась из института глубоко за полночь, с остановки автобуса на наш пустырь я бежала через лесополосу с единственным фонарем посредине просеки, мама меня ждала дома, поглядывая на часы, я прибегала, полная каких-то неведомых ей впечатлений, румяная и голодная, наспех ужинала и, как подкошенная, валилась спать. Мои скорости возросли чудовищно, по молодости и здоровью я этого не замечала. Мама не поспевала. Никак. Только по субботам мы вместе отсыпались вволю, никуда не спешили и даже разговаривали. Обычно о прошлом, нашем общем недавнем прошлом и о стародавнем – мамином, бабушкином и прабабушкином. Изредка, если дождь не лил, шли вместе прогуляться к лесополосе и дальше – к старым дачам, к реке за ними… Мы шли под руку, она крепко держалась за меня, очень крепко. Потому что – боялась.

Боялась… Это и была ее болезнь.

Угадать заранее, чего она может вдруг испугаться, было невозможно. Мама всегда была человеком на редкость свободным и отважным. И вот ни с того ни с сего, еще в Буртыме, начались эти приступы ужаса. Она стала остерегаться и замкнутых пространств, и открытых, и высоты, и подвалов, и темноты, и слишком яркого света. В Уреченске мама с нежностью вспоминала о станции Буртым, о пыхтеньях и гудочках маневровых паровозов, она забыла напрочь, как там же, в Буртыме, пугалась больших тяжелых составов, проносящихся мимо, и драконьих голосов зеленых пригородных электричек. Когда мы переехали в Уреченск, она не могла видеть, как подъемный кран на стройке поднимает бетонную панель, – ей становилось плохо и от напряжения крана, и оттого, что там, наверху, сидит крановщица и может упасть вместе с краном. Внезапный грохот или, напротив, слишком глубокая тишина могли вызвать приступ страха и тоски: у нее набухали жилы на шее, перехватывало дыхание или вдруг немела рука или нога. Она могла внезапно упасть на ровном месте, при этом сознания не теряла. Довольно скоро, когда новое тысячелетие встало у порога, такие симптомы расплодились по всей планете, у врачей даже появились наукообразные термины «психосоматика», «панические атаки». Но в конце семидесятых этих слов еще не слыхали. В Буртыме поликлиники не было, а врач в городе, пожилой терапевт, друг маминых друзей, осмотрев ее, только головой покачал. Он не обнаружил в ее организме причин для этих «причуд». И посоветовал обратиться к психиатру. Мама такой перспективы испугалась больше, чем своих необъяснимых страхов, – не хватало ей на старости лет еще и в психушку загреметь… Так что мы срочно сбежали от доктора и на ближайшей электричке вернулись в Буртым.

Мама перестала выходить из дому одна – боялась упасть. В те времена всех шатающихся или упавших принимали за пьяных, к ним не подходили. Упал – лежи, проспишься – сам встанешь. Разве что в мороз волокли в теплое место, в вытрезвитель.

Но если я была с мамой, она, как правило, бывала почти в полном порядке. Только ночью могла вдруг в темноте закричать от ужаса. Мы завели светильник-ночник. Мама продолжала много читать, слушала по радио «театр у микрофона», с удовольствием смеялась смешному, легко перенесла первую поездку в Уреченск, а потом и переезд. Она с азартом затевала покупку мебели и бесконечные перестановки, даже кое-какой ремонт могла начать. Но внезапно выдохнуться и слечь на неделю. Силы быстро кончались…

Как-то в субботу мама вдруг выгребла из-под стола несколько грязных деревяшек и сказала:

– Нашла на стройке.

Я невероятно удивилась. Выскочить в овощной магазин в нашем доме для нее было практически невозможно. И вдруг – одинокие походы за деревяшками, да по нашему пустырю со строительными котлованами и кранами …

– Хочу начать резать по дереву, – объяснила она. И ногой задвинула обрезки досок и брусков обратно под стол.

Я осторожно спросила:

– Не страшно одной на стройках?..

Она со странной улыбкой ответила:

– А чего бояться… Я и не одна. За мной тут приглядывать стали…

– Кто?!

– Как-нибудь тебе покажу… Не бойся. Они, конечно, противноватые, но безобидные. Смешные. И мне с ними спокойней.

Мне бы всполошиться. Но… как-то я это пропустила. Не стала углубляться. От резкой перемены жизни случился со мной легкий аутизм. Или еще что похуже. Я перестала на маму оглядываться. Не успевала.

Про черные дыры и прочую сингулярность в те времена по радио и телевизору объявлено еще не было. Но в нынешний просвещенный век могу сказать: Уреченск был чем-то вроде черной дыры, в которую моя прежняя детско-юношеская жизнь провалилась неизвестно как, именно в сингулярность. И только теперь, бездну времени спустя, дыра приоткрылась. И уже с другого конца Вселенной по неведомому каналу моей несколько раз контуженной памяти стала эта дыра отдавать то, что поглотила в юности. И маму, и ее болезнь, и УХЗ… и Аркашины враки.

Дядя Аркаша, в отличие от меня тогдашней, аутистом не был, а был наблюдательным, любопытным дуракавалятелем. И в то же время довольно таинственным типом. Разговаривал он со мною поначалу дураковатыми монологами, потом – короткими фразочками, как с женскими портретами на стене. Не о чем нам еще было разговаривать. Иногда он пел арии из оперетт. Вернее, мурлыкал, грассируя на французский манер, типа «я цыганский баррон, у меня соррок жён…». Особенно часто он напевал, когда оклеивал планшеты. Эта работа была безвредная и почти бездумная, но требовала понимания материала и чутья. Да… глаза закрою и вижу, как я это делаю под Аркашиным присмотром: вот чистый верстак, на нем лист ватмана, жестянка с горячим, тёмным и жидким столярным клеем и сам планшет – подрамник, обитый фанерой. Надо сначала пройтись по ребрам подрамника грубым рашпилем, чтоб никаких заусениц. Потом опустить чистую, мягкую и плоскую малярную кисть под названием «флейц» в ведро с водой и щедро обмахнуть этим самым флейцем весь ватманский лист. Потом взять смоченный лист за углы, поднять повыше и встряхнуть, сбросить лишнюю воду на пол. После чего положить лист обратно, но мокрой стороной к чистой столешнице. Наступала пора сухую сторону ватмана смазать горячим вонючим клеем. Затем, не спеша, чтоб ватман успел чуть набухнуть, снова взять лист за углы и уложить его на планшет клеем вниз и, осторожно, от центра к бокам выгоняя все пузыри воздуха мягкой бязевой тряпкой, притереть ватман к фанере. Наконец надо бритвой подрезать углы и аккуратно заправить бумажные «уши» на торцы подрамника, а потом еще раз все протереть бязевой тряпкой. Вот теперь – всё.