Страница 22 из 25
Я наблюдал за всем, болтаясь с д-ром Джи на полкилометра выше Георгия.
Сверху я видел красный шарик скарпа-обманки, видел неторопливо плывущих медуз и ощущал всю строгость момента, первого прикосновения к тайне. Георгий же похохатывал (по радио). Он уверял, будто одной рукой скрутит медузу, что и сделал. Сетью как бы подчерпнул ее, и мы камнем упали вниз, к нему.
И д-р Джи проколол гарпуном тугой радужный пузырь, включил мотор, и насос со свистом потянул в себя газ невесомости. Я видел, как пластиковый мешок фиолетово засветился... Когда мешок стал тугим, д-р Джи перекрыл вентиль, положил гарпун на дно скарпа, и мы отошли в сторону. Я увидел - Георгий вышел на крыло. Одной рукой он держал сеть с медузой, другой размахивал и кричал:
- Гляди, я держу эту гадину одной рукой, я еще силен, еще Аргус!
- Он просто идиот, - буркнул д-р Джи. - В медузе остается газ, сейчас он выйдет.
- Брось! - закричали мы. - Бросай сеть.
Но слизистая масса потянула, и Георгий упал. (Он говорил потом, что забыл разжать руки.) Он падал вниз, стремительно уменьшаясь. Джи выключил антиграв и перешел в свободное падение - он хотел перехватить Георгия. Я зажмурился. Но когда мы подлетели к Георгию, тот догадался отпустить сеть и летел на антиграве. Пояс с прибором сполз, Георгий плыл вверх ногами, рука его была в крови - сеть ободрала ладонь. Мы взяли его на борт.
Он говорил:
- Ну вот, я опять слабый человечишко!
В тот вечер он и заболел. И тогда же доктор сказал такую фразу, сегодня мы-де взяли самое яркое на планете, а далее пойдет обыденная работа.
Я расхворался.
Началось, конечно, с болотной лихорадки. С нею Тим расправился круто.
Затем к ноге прицепился фиолетовый настырный грибок - Тим сбил его излучателем. А там пришла и предсказанная им слабость. Я, вялый и слабый, ничего не делал, а только лежал и спал.
Тим ликовал - он взял свое! Он лечил меня, тотошкал, упрекал, припекал. И все это делал с сияющей мордой.
Собаки мне сочувствовали. Они проведывали меня, виляли хвостами, глядели ласковым взглядом.
Жил я так.
Просыпался к завтраку и видел: за столом сидит Тим, бодрый, умытый и причесанный. Завтракая, он рассказывал мне ночные новости: о нападении моута, о том, что ночники наконец-то откочевали.
Затем намечал вслух план на новый день и уходил. Я засыпал, просыпался, снова засыпал и просыпался. Кондиционер пел мне свою песенку, я то пил чай из термоса, то листал старомодные книги, зачитанные поколениями.
Или думал.
Прошедшее было для меня дивным сном, который вспоминаешь то с предельным ужасом, то с великой радостью.
Я вспоминал Штарка и колонистов... Теперь они мне не казались маленькими. Это были характеры и судьбы в своем роде поучительные.
Быстро уставал. Тогда, зажмурясь, смотрел сквозь веки на солнце или слушал, как Ники домовничал. Прибрав помещение, он готовил кормежку собакам и нам (кашу с мясом из слизня по имени "травяная курочка"). Затем кипятил чай, много чая, и уходил во двор.
День шел, солнце переходило из одного окна в другое, то лил, то обрывался дождь.
Или эффектно накатывала гроза - первобытная, тропическая. Она приходила так: в полдень ярилось солнце, к двум-трем часам собирались тучи. Темнело.
И тогда молниями, словно ногами, шагала к дому гроза. Гром ее шагов нарастал, ноги-молнии сливались и казались одной, непрерывно пляшущей.
И, прислушиваясь к раскатам громов, я прикидывал, как было бы хорошо не говорить формулу отречения, быть Аргусом всегда.
Я вспоминал: вот снимаю шлем - и слабеют глаза, и уходит Знание. Снимаю бронежилет - и кажусь себе таким голым и слабым. Отдаю пистолет - я окончательно беззащитен.
Отречение!.. Я лежал и с отчаянием, с горечью думал о силе слова. В прошлый раз слова обряда дали мне сверхсилу. Слова отречения отняли у меня ее.
И с подозрением я вдумывался в любые слова, искал в них истоки могущества. Например, такие - хлеб, любовь, кислород.
Или такие - товарищи, друзья, мы, они.
...Выдохшаяся гроза уходила, ворча, за горизонт.
Прилетал Тим. Гремел его голос, звенели панцири собак. Они ссорились между собой и, обиженные, визжали. Тим умывался, разбрызгивая воду и фыркая, и шел к столу - краснорожий, голодный, как зверь. Мы обедали вместе: он за столом, я лежа держал тарелку на груди.
Ники кормил на дворе собак - снова визги, ссоры и шумные примирения.
...Поев, собаки входили в дом и ложились на полу. Они отдыхали.
Тим рассказывал мне о работах сегодняшнего дня.
Он привозил с собою разных субъектов и мариновал их в банках прямо на нашем обеденном столе. (Как говорил, в истории Люцифера шел период собирательный.)
У нас появилась банка с Зеленой Пеной. В алмазной прочности посудине сидело дымное существо. (Ловил он его с д-ром Дж. Глассом и перекачал портативным насосом.)
Я слушал, смотрел. И временами все казалось мне продолжением сна, увиденного на обломке ракеты.
Я ведь попал на Люцифер "катастрофически" просто - метеорит разбил мою "Вегу". Мне еще повезло - я был в скафандре и ремонтировал выхлоп двигателя. И вдруг взрыв.
На оставшемся куске ракеты я понесся черт знает куда, и около меня торчал Ники с полным набором инструмента.
Когда я выдышал весь кислород и много дней провел без него, меня подобрал корабль Звездного Патруля. Собственно, я давно умер. То, что валяется в постели, ест, мечтает, думает, гладит собак, было мертвым... Я очнулся в корабельном госпитале на подлете к Люциферу. На планете был одинокий Тимофей (напарника его - Гаспара Ланжевена проглотил моут). Я и остался на Люцифере - не мог сидеть в ракете. Мне было страшно. Я сжимался, я все время ждал удара метеорита.
На Люцифере я стал лаборантом Тима, немножко химиком, чуть-чуть биологом и страстным фотографом.
Главное, здесь был Тимофей, его собаки. И не было метеоритов.
...Тим. Он близко сошелся с врачом (хотя и ему не нравились токсикологические увлечения эскулапа).
Врач часто бывал у нас: осматривал меня, потом разглядывал коллекции, часами ковырялся в гербарии. Лечение мое он поручил Ники, перезаписав в него свои знания, - Дж. Гласс был горячий исследователь, но холодный врач. В чем и сам признавался.