Сирота

- На подводе, поди-ко, приехал али на машине або как? - захлопотала бабушка вокруг Павла.

- На подводе,- ответил Павел.

- На казенной али на какой?

- На попутной.

- Не озяб ли, Пашута, не продрог ли? Плащ-то сюда давай, я его вычищу да высушу. Ноги-то не мокрые ли? Сапожки снимай сразу, я их помою да на печке подсушу.

- На печку сапоги нельзя, кожа портится. А вымыть можно,- сказал Павел, снимая с себя все и отряхиваясь и одергивая пиджак и рубашку. Сапоги он поставил к умывальнику, а на ноги надел старые бабушкины валенки.

- Чайку, наверно, тебе, Пашута,- егозилась бабушка,- с дороги-то погреешься. Ох, и осень нынче, ох, и погода! Никогда раньше, такого климату не было, все пошло наперекос. Так поставить самоварчик-то?

- Озяб я, бабушка, водочки бы стаканчик! - вдруг сказал Павел, сказал и не засмеялся.

- О, господи! - опешила бабушка.- Да шутишь ты, что ли?

- Озяб я, не заболеть бы.

Бабушка посмотрела на серьезное Пашутино лицо, подумала и согласилась:

- Водочка, она, верно, помогает, ничего не скажешь. Раньше я тоже, бывало, как закашляю, так выпью лафетничек да протру поясницу - и ничего, вся хвороба перегорит. Водочка - это верно! Только вот при Шуре как-то опасаться стала. Паренек-то еще не вызрел: думаю, не дай господи, если начнет раньше времени потреблять, а я виновата буду. Нет у меня водочки, Пашута.

- Ну нет так нет. Тогда чаю!

Шурка встал и вышел из избы, в сенях он загремел ведрами - отправился на колодец за водой для самовара.

Павел вынес из-под полатей свой чемоданчик, положил на лавку поближе к столу и открыл.

- Моя Валерия вам подарки послала, бабушка,- и тебе и Шурке. Кланяться велела! - говорил он, выкладывая на стол несколько белых хлебцев домашнего печения, кулек с фруктовыми подушечками, слипшимися в сплошной комок, с проступившей кое-где патокой, кулек мятных пряников, пачку чаю в двадцать пять граммов, стопку ученических тетрадок - видимо, из тех, что сам не успел исписать,- да два школьных карандаша. А на-последок достал снизу, из-под газетной прокладки, кремовый полушерстяной платок с ярким, вышитым гладью крупным цветком во весь уголок - для бабушки да штапельный белый шарфик для брата.

- Вот! - сказал он, сам любуясь привезенными подарками.- Как в магазине.

Бабушка особенно обрадовалась сластям и чаю.

- Спасибо, вот уж спасибо! - то и дело повторяла она.- Вот уж знала, что послать. Ты думаешь, у нас чай? Разве по таким дорогам чай возят? Мы малиновый да клубничный пьем, в плитках.

За полушалок тоже благодарила, только примерять не стала, постеснялась.

- Куда мне, старухе, такой яркий? Не по роже кожа. Его бы Нюрке Молчунье подарил, девка то и дело о тебе спрашивала, полагалась на тебя. А нам сколько добра сделала - и не сказать!

Павел на это ничего не ответил. А когда вошел с ведром воды Шурка, он взял белый мягкий шарфик, встряхнул его, как заячью шкурку, и накинул на шею брата.

- Вот это тебе. От Валерии от моей.

- Спасибо! - поблагодарил Шурка.

- Торопился я очень со сборами, а то бы она больше послала всего. Она у меня такая! - хвалился Павел.

Анисья снова начала благодарить и Павла, и его жену.

- Да уж видно, что она такая! Уж знала, что послать, чем нас потешить. Как же ты такую бабу себе отхватил, городская ведь она?

- Городская, бабушка.

- Чем же ты взял ее, приворожил чем?

- Да ведь и я теперь не деревенский.

- А все-таки? Городские, ведь они гордые. А ты еще не совсем, поди, обтерся або совсем?

- Она у меня умная, бабушка. Она меня сразу увидела: "Ты, говорит, человек с будущим!" - продолжал хвалиться Павел.- Это мы с ней вместе на курорте были.

- Неужто и она по курортам ездит? - ахнула Анисья.- Скудается она чем або что?

- Да нет, здоровая. На курорты и здоровые ездят, отдыхают.

-- Ой, паре! - охает Анисья.- Хоть бы Шурку этак-то послали куда-нибудь.

Павел удивился.

- А зачем ему это? И за что его? Он в деревне живет...

- И то верно,- согласилась бабушка.- Не за что. Да и не попросится он никогда. А старая она или молодая, жена-то, что по курортам ездит?

- Она, бабушка, одна у отца с матерью. И батька ее смолоду на курорты посылал. Вот и встретились.

- Ну, дай тебе бог! Добрая, видно: ишь, какой шарфик послала.

- Это для зимы или для лета? - спросил Шурка про шарфик.

- На всю жизнь хватит - и для лета и для зимы. На беседки будешь в нем ходить.

- Я же не всю жизнь буду на беседки ходить.

- Походишь еще.

- Ладно, спасибо. А тетради для чего? Бабушка неграмотная, мне учиться уже поздно.- Казалось, брат был недоволен подарками.

- Тетради для писем. Чтобы мне писал. Почему не ответил на письмо? - с упреком спросил Павел.

- Не знали мы, что ответить,- буркнул Шурка. Он был мрачен.

Бабушка убрала со стола все, кроме конфет, пряников и чаю, залила воду в самовар, опустила в трубу горящую лучину и угли и вернулась к столу.

- Ты уж прости, что не ответили,- вмешалась она в разговор.- Это я виновата.

- Тебе ведь не письмо нужно было,- мрачно заметил Шурка.

- А что мне нужно?

- Сам знаешь.

- А ты думаешь, если я женился, так уж больше ничего мне и не нужно? Все тебе одному? Ты думаешь, легко на ноги становиться?

- Ничего я не думаю. Только других с ног не сбивай.

-- Я свое требую.

Шурка заморгал глазами.

- Ты требуешь? Нам показалось, что ты просишь. Чего ты требуешь?

- Того и требую!

- Ну говори, говори!

- Ладно, успеем еще, поговорим.

- Да уж говори сразу, чего тут.

- Ладно.

Похоже было, что братья начали горячиться, и бабушка встревожилась:

- Вы что, родненькие, о чем вы, родненькие! Ну-ка не сходите с ума, помолчите. Вот сейчас самоварчик спроворю, вот сейчас на стол его.

А Павел удивлялся, как это младший брат может в чем-то не соглашаться с ним.

Когда самовар закипел, бабушка хотела сама подать его, но Шурка вскочил с лавки, крупно шагнул в кухню, не грубо, но решительно отвел локтем ее руки, сдунул с крышки самовара угольную пыль и легко перенес его на стол. Пар столбом ударил в висячую лампу, стекло которой мгновенно запотело. Бабушка заметила это и испуганно передвинула самовар вместе с подносом чуть в сторону. В медных начищенных боках его, искаженно отразивших светлые прямоугольники окон, сахарницу с карамельками и стаканы на блюдцах, теперь не прекращалось движение. Вот бабушка уселась на табуретку перед краном, заварила чай из пачки, привезенной Павлом, и поставила белый с синими горошинками чайник на конфорку - руки ее мелькали в выпуклой медной глубине, то уменьшаясь, то увеличиваясь до чудовищной уродливости; вот Павел залез за стол, придвинул к себе чашку, еще пустую, и взял в рот из сахарницы пузатенькую карамельку с выдавленной липкой патокой - в отражении рот его разверзся до нелепых размеров и быстро захлопнулся; с другой стороны стола к самовару придвинулся Шурка, голова его была опущена, и в медном зеркале отразились не лицо, не руки, а темя да затылок, и длинные, как девичьи, волосы свесились до самого стола, от конфорки до поддувала.