Страница 65 из 66
— Осторожный оптимизм.
— Я ей не доверяю, — с жаром произносит Пайк и, прищурившись, глядит на сидящую снаружи Кэсси. — Лео, только не говори, что ты ей доверяешь.
Я пожимаю плечами.
— Чтобы кого-то любить совсем не обязательно ему доверять.
— В самом деле? В этом она убедила тебя, когда сказала, что любит его?
При упоминании Дэймона у меня вспыхивает лицо. Я делаю глубокий вдох и считаю про себя до пяти. Один-два-три-четыре-пять. Я повторяю так два раза. Затем выдыхаю.
— Она его не любила.
Пайк стоит, засунув руки в карманы джинсов, и качает головой. Я знаю, что он хочет сказать. Он хочет напомнить мне о том, как плакала, умоляла и кричала Кэсси, когда я обнаружил Дэймона и запретил ей дальнейшие визиты наверх. Когда между схватками, от которых ее рвало и корёжило, я уговорами вытащил из нее правду.
Когда я наполнил бассейн для родов, и она умоляла меня отнести ему на чердак немного воды, чтобы он не умер. И я, мерзавец эдакий, отказался.
Я обрек этого ублюдка на голодную смерть в сосновом ящике, где его пустой желудок наполнял лишь воздух, а жажду утолял только проступивший у него на ладонях пот. Я обрёк его на смерть в одиночестве, и жалею лишь об одном — что перед этим не смог как следует его помучить. Он отнял у нас все. Всё. Поэтому, когда, тужась и толкая, Кэсси выкрикивала его имя и умоляла меня ему помочь, на самом деле, она этого не хотела. Она не могла этого хотеть. Боль делает с людьми необъяснимые вещи.
Пайк открывает рот, словно хочет что-то сказать. И снова его закрывает.
«Верное решение, братишка».
Я вижу, что ему хочется отсюда сбежать. Он не просто нервничает, он напуган. Он боится этого дома, того, что зарыто во дворе, боится Кэсси. Он боится светловолосой девочки, с которой мы выросли, девочки, которая плакала, когда мы сажали в банки бабочек, и требовала их отпустить. Мой младший брат, ростом метр девяносто, боится сидящей в саду маленькой девочки, которая воровала у него сигареты и смывала их в унитаз, чтобы спасти его от рака легких.
В смысле, я его понимаю. Не знай я ее лучше, тоже бы боялся.
Кэсси сидит, поджав ноги, на разложенном на траве одеяле для пикника и воркует над Грейс. Наша маленькая дочь неуклюже пинается ножками, сосредоточив свои яркие глаза на гримасничающей и без умолку болтающей Кэсси. Я никогда не видел Кэсси такой счастливой, такой жизнерадостной.
— У этой малышки глаза ее отца, — тихо произносит рядом Пайк.
Мы стоим у кухонной стойки, вокруг нашего дома на многие мили простираются зеленые поля. Я долгое время не решался назвать его своим, но живу здесь уже больше года, в документах на дом стоит моё имя, так что, полагаю, он мой. Наш.
Чего не скажешь о нашей дочери, которая может быть и наша, но определенно не моя.
Слова Пайка, словно удар в сердце, словно дыра в плотной паутине, которой мы сами себя опутали. Не считая нас с Кэсси, правду знает только Пайк. И хотя я не сомневаюсь, что Кэсси никогда не причинит ему вреда, от одной мысли, что он так много знает, у меня мурашки по коже. Мне не хочется, чтобы он как-нибудь ненароком вдруг сказал ей что-то плохое. Не хочется, чтобы он разозлился и стал ей угрожать. Нет, чего мне действительно хочется — что мне необходимо — это чтобы он уехал. Я хочу, чтобы у него был шанс. Жизнь. Подальше отсюда.
— Все дети рождаются с голубыми глазами, — отвечаю я, но в моих словах нет ни грамма убежденности.
— Это не твой ребенок, брат, — говорит Пайк. — Ты ведь это знаешь, да?
— Конечно, я это знаю, — шиплю я.
Пайк усмехается.
— И ты собираешься растить его ребенка в его доме, в то время как он похоронен у вас во дворе?
Я поворачиваюсь и заглядываю в ярко-зеленые глаза моего брата, точно такие же, как и у меня самого. Должно быть, он видит в моем взгляде эту решимость, эту абсолютную убеждённость, что я должен защищать этих девочек от всего мира, потому что тут же отступает назад и кивает.
— Ладно, мужик, какая разница. Но не расслабляйся, ладно? Никогда не забывай, на что она способна.
Я не забуду. Меня больше не одурачить.
— Спасибо, что присматриваешь за мной, братишка. Ты думаешь, что в тебе этого нет, но ты ошибаешься.
На лице у Пайка проступает легкая улыбка. Пока он не оглядывается на Кэсси с ребенком, которые закончили свой пикник и теперь направляются прямиком к дому и к нам.
— Твоя жена — опасная женщина, — тихо говорит Пайк, и, как только Кэсси открывает дверь, изображает на лице улыбку гордого дядюшки и протягивает руки к Грейс.
Сияя, Кэсси вручает моему брату Грейс и прижимается ко мне. Я обхватываю рукой ее хрупкую фигурку, касаясь ее своей горячей кожей.
— Ты уже рассказал своему брату? — спрашивает Кэсси, ткнув меня в ребро кончиком пальца.
Она щекочет меня, и я, отстранившись, шутливо шлёпаю ее по руке.
— Я ждал тебя, — улыбнувшись, произношу я и чувствую, как колотится мое сердце.
Кэсси принимает это как призыв к действию и, на мгновение исчезнув в гостиной, возвращается с фотографией в руках. Она вручает её Пайку, для которого, кажется, вполне естественно держать на руках младенцев и одновременно жонглировать другими предметами. Его лицо приобретает непроницаемое выражение, и я вижу, что он борется с собой.
— Мы только что узнали, — говорю я, забирая у него Грейс, чтобы он мог хорошенько рассмотреть снимок. — Два ребенка меньше, чем за год. Можешь себе представить?
— Ирландские близнецы, как и вы, — добавляет Кэсси.
Пайк делает вид, что счастлив.
— Поздравляю, ребята, — говорит он, отдавая мне обратно УЗИ-снимок моего сына.
Сын сейчас размером с персик и растет в животе моей сумасшедшей жены как сорняк. Сын, который был зачат значительно позже того, как мы похоронили Дэймона. Сын, который является моим ребенком по крови, а не из-за моего самоуспокоения.
Мы выдерживаем положенное время, болтая о пустяках, а затем настает пора нам с Пайком расстаться. Я рад за него, и мне грустно, ужасно грустно, словно это конец целой эпохи. Я знаю, что это не так, что он едет всего-то в Рино, а потом, кто знает. Он скоро вернется. Его все еще связывает с нашей матерью какая-то незримая цепь вины, которую мне давно удалось разорвать. Он вернется.
Я вижу, как он вздрагивает, когда его обнимает Кэсси. Если она и заметила, то не показывает виду. Она навострячилась мастерски рассказывать небылицы, притворяться, играть роль Золушки после того, как той пришлась в пору туфелька. Мы живем в чужом замке и убеждаем себя в том, что можем жить такой жизнью. Мы убеждаем себя, что мы нормальные люди с нормальным ребенком, и что под той впадиной, где в лучах полуденного солнца так любит устраивать длинные пикники моя жена, нет зарытых в землю тел. Впрочем, в том, что я люблю ее больше Солнца, мне себя убеждать не нужно — именно благодаря неистовству моей любви и стало возможным всё остальное.
Мы стоим на траве у дороги и смотрим, как Пайк уносится в закат на моём «Мустанге». Мой взгляд останавливается на белой гоночной полосе, которую я так кропотливо восстанавливал. Я смотрю на него, пока он не превращается в маленькую точку. Моргаю, и его уже нет. Я выдыхаю, и только тогда понимаю, что на время затаил дыхание. Кэсси с улыбкой поворачивается ко мне и сплетает наши пальцы.
— Надеюсь, он найдет свою любовь, — мечтательно говорит она. — Такую, как у нас с тобой.
Я улыбаюсь и, кивнув, целую ее в прохладный лоб. Надеюсь, что Пайк никогда не найдет такую любовь, как у нас с Кэсси. Надеюсь, он найдет нормальную любовь, а не такую, которая вынуждает тебя делать то, что тебе даже не снилось.
— Ты грустишь? — спрашивает Кэсси.
— По брату или по моей машине? — шучу я, но при мысли об этом у меня щемит сердце.
Я не грущу, но несу в себе эту грусть; грусть Дженнифер, Карен, моей сестры и моих братьев; грусть моей матери и того, что никому, ни одному из них, не дали даже шанса. Я несу в себе грусть Кэсси. Ее матери. Всех этих людей, которых мне безумно жаль, и если я думаю об их грусти слишком долго, то начинаю в ней тонуть.