Пугливая (ЛП)

— Я думал, ты купила индейку вчера вечером.

Я качаю головой.

— Я забыла.

Он делает глубокий вдох и выдыхает. Он в бешенстве. Я вижу, как он обхватывает ладонями черный руль и сильно его сжимает. От холода костяшки его пальцев становятся розовато-красными, а не белыми, как я ожидала.

— Вчера вечером ты забыла, потому что начала пить еще в полдень.

— Вчера у меня рано закончилась смена. Что мне было делать?

Я тут же жалею, что соврала про индейку. Добром это не кончится.

— Что тебе было делать? — повторяет он. — Хм, давай-ка подумаем. Может быть, купить еды на День Благодарения, чтобы не умереть с голоду? К нам приедут гости.

Я фыркаю.

— К нам приедет твой придурочный брат.

Дэймон хмурится.

— Знаешь, помимо меня, он — твоя единственная семья.

Брат Дэймона — конченный псих.

— Он мне не семья, — отвечаю я и чуть не добавляю: «Как и ты».

Он долго на меня смотрит.

— Иногда я не знаю, что с тобой делать, — наконец, произносит он.

— Сам и покупай свою грёбаную еду, если так сильно этого хочешь, — отвечаю я, глядя на входные двери закусочной.

— Ты действительно хочешь об этом спорить, Кассандра?

— Да, — произношу я.

Он назвал меня Кассандрой. Блядь. Надо было вчера сходить в магазин.

— Прости, что? — рявкает он и прикладывает руку к уху. — Я не расслышал.

— Да, — на этот раз более решительно говорю я.

— Ты неблагодарная сучка, — злобно говорит он.

— Иди на хрен, — огрызаюсь я.

Не дожидаясь, когда Дэймон запрёт меня в машине, я быстро открываю дверь и выскальзываю наружу.

— Я с тобой не закончил, — говорит Дэймон, грозя мне из машины пальцем.

— Езжай, спаси с дерева котенка, или чем вы, деревенские копы, там обычно занимаетесь, — отвечаю я, со всей силы хлопнув дверью.

Перекинув рюкзак через одно плечо, я гляжу, как удаляется машина Дэймона, становясь все меньше и меньше, пока и вовсе не скрывается из виду. Я бросаю взгляд на полицейский участок, который расположен в том же ряду зданий, что и закусочная, и задумываюсь, куда это он отправился, если не туда.

И что она вообще в нем нашла? А, ну да. Лицо. Глаза. Парень — мечта. Пока не поживёшь с ним и не поймешь, что застряла с жалким ублюдком. Спасибо, мама.

Я глубоко вдыхаю зимний воздух, и холод обжигает мне легкие. Это приятно. На входе в закусочную, я вдруг вижу знакомое лицо, глядящее на меня из дерьмовой «Хонды», что стоит в трех парковочных местах от того ряда, с которого только что уехал Дэймон.

Я не знаю, убегать мне или улыбаться, поэтому не делаю ни того, ни другого. Прежде чем совсем разнервничаюсь и унесусь в противоположном направлении, я направляюсь к машине.

Тот, кто на меня смотрел, по-прежнему не сводит с меня глаз, но выражение этих глаз меняется. Дистанцируется. Думаю, он не ожидал, что я все-таки подойду к его машине.

— Пайк, — говорю я. — Ты все еще здесь живешь?

Это Пайк, младший брат Лео. Из-за того, что между днями их рождения прошло очень мало времени — а точнее, десять с половиной месяцев — мать называла Лео и Пайка ирландскими близнецами. В былые времена их мама не тратила времени попусту. Она выросла в Ган-Крике и после того, как к шестнадцати годам родила Лео, заимела еще полдюжины детей. В один прекрасный день она, весьма вероятно, умрет у себя в двойном трейлере, когда, наконец, так обкурится, что взорвет своё жилище ко всем чертям. Большинство ее взрослых детей разлетелись картечью, как можно дальше от Ган-Крика. Те, что помладше, насколько я знаю, все еще живут с ней. Должно быть, эта женщина начала рожать детей лет тридцать назад, когда у нее появился Лео, но на этом, конечно, не остановилась.

Пайк смахивает с глаз длинную челку. Он — бледная, готическая версия Лео. Они как день и ночь, но, вне всякого сомнения, братья.

— Нет. Я недавно переехал в Рино. Просто работаю.

А. Он торгует наркотиками. Замечаю на пассажирском сиденье потрепанный найковский рюкзак. Велика вероятность, что в нем полно дури. Я его не осуждаю. Это всё, конечно, его мама. Она достойна сожаления. Все эти дети, о которых она никогда не могла позаботиться. А что Пайк? Он просто делает всё возможное, чтобы выжить. Когда начинаешь жизнь в таком месте, как это, твои варианты очень ограничены.

— Есть новости от Лео?

Когда я выдавливаю из себя эти слова, у меня сжимается горло. Произнося его имя, оно почти болит. Лео. Это имя, которое и впрямь требует от тебя определенных усилий. Оно не такое простое, как Пайк или Кэсси. С Лео нужно задействовать язык, зубы, губы, щеки.

Пайк ерзает на сидении, и я замечаю, что он одет совсем не по погоде. То есть, совершенно. На нём свободно болтающиеся на его тощих бедрах джинсы, футболка (в такой-то мороз?) и тонкая хлопковая толстовка на молнии, какую обычно носят прохладным летним вечером.

— Пайк, тебе не холодно? Боже. На улице просто колотун.

Пайк оглядывает меня с ног до головы из-под своей черной чёлки и снова откидывает ее с лица.

«Да отрежь ты эту хреновину», — так и хочется сказать мне.

Но я этого не говорю. Ему хочется быть седьмым участником группы «Panic! At the Disco», и я вряд ли смогу его остановить.

— Шериф не велел мне разговаривать с тобой о Лео, — бормочет Пайк куда-то мне в живот.

Мне в грудь вонзается что-то острое и зарывается вглубь. У меня такое чувство, будто из легких высосали весь воздух.

— Что? Что ты имеешь в виду?

Лицо Пайка принимает страдальческое выражение.

— Неважно, Кэсси, мне нужно ехать. Меня ждёт мать.

— О, ну, ты ведь не хочешь испытывать терпение своей мамы, не так ли?

Он тянется, чтобы поднять окно, но я хватаю его за рукав. Он смотрит на мою руку, словно на какого-нибудь таракана, я затем раздражённо стряхивает ее со своего плеча.

— Думаешь, ты одна пострадала от того, что произошло? — шипит он. — Кэсси, Лео — единственный в нашей семье, у кого была долбанная работа. Единственный, кто контролировал свою жизнь. Поэтому да, мама ждет, когда я принесу ей гребаные продукты для ее гребаных детей, потому что она потратила все свои деньги на наркоту. Приятно было повидаться.

Я чувствую, как от моего лица отливает вся кровь.

— Прости..., — начинаю я, но он не даёт мне договорить.

— Если я не достану денег, ей на следующей неделе отключат электричество. Так что, раз не хочешь мне заплатить, чтобы я позвонил Лео и спросил, как у него дела, не мешай мне.

Я бы ему заплатила, будь у меня хоть какие-то деньги. Я бы заплатила.

Он поднимает стекло и заводит машину, глядя при этом куда угодно, только не на меня.

Я сжимаю по бокам руки, ярость рождает во мне что-то, что я едва могу сдерживать, оставляя во мне лишь желание колотить кулаками по капоту его машины до тех пор, пока он не сдастся и не расскажет мне что-нибудь о Лео. Что угодно. Он обо мне спрашивал? Он обо мне вспоминает? Любит ли он меня по-прежнему, даже если я и не достойна любви, даже если я стала ужасным человеком?

Однако я ничего у него не спрашиваю. Не кричу, не машу кулаками и не умоляю. Потому что никто на свете не сможет ответить на роящиеся у меня в голове вопросы.

«Я хоть когда-нибудь ещё его увижу?»

Судья дал ему девятнадцать лет, так что сомневаюсь.

Я поворачиваюсь и тащусь по серой снежной жиже к входным дверям закусочной. Сейчас я всё делаю на автопилоте.

Я иду в уборную для персонала и, засунув в рот два пальца, избавляюсь от несвежего кофе и хлопьев, затем собираю волосы в более приемлемый пучок. Горящая у меня над головой голая лампочка освещает мою бледную кожу, белки глаз с оттенком желтизны. И вены. Господи, я выгляжу совершенно обдолбаной. Сеточка лопнувших кровеносных сосудов во всех подробностях отражает мою ужасную диету и любовь к алкоголю.

Я задерживаюсь в уборной дольше, чем обычно, жую мятные леденцы, чтобы скрыть рвотное дыхание, потому что сегодня будет настоящий пиздец. Я уже это знаю, и позитивное мышление не поможет мне выбраться из этого переплёта.