Страница 29 из 41
Он решительно направился к скамьям.
— А я бы побывал, — сказал Александр Васильевич. На него, как на нервного человека, действовала эта мистически-таинственная обстановка, вся эта бутафория, предназначенная влиять на воображение, а не на ум.
— Пойдемте, — сказал проводник.
Проходом, между скамьями, они направились к алтарю. Проходя мимо демона, Александр Васильевич невольно вздрогнул и остановился. Он где-то видел это тонкое, тоже словно высеченное из камня, но живое, полное холодной иронии и равнодушной злобы лицо.
— Вы знаете его? — тихо спросил проводник, заметивший и понявший это движение. — Это — Дикгоф. Лицо вылеплено с него. Прежде он был убежденным демонистом, но теперь атеист. Сегодня он будет здесь.
— Да, да! Я видел его… я знаю… — пробормотал Александр Васильевич.
Яркое, больное воспоминание об Ане обожгло его. Этот человек подчинил ее своей воле. Он ненавидел его, но вместе с тем невольно чувствовал его нравственную силу, его превосходство над собой.
«Демон!» — подумал он.
Они миновали алтарь и через боковую дверь прошли в небольшую комнату, тоже всю черную, с потолком в виде свода. Здесь не было никого. Посреди комнаты стоял черный табурет. Повешенный в куполе свода круглый желтый фонарь бросал странное освещение на черный холод стен и казалось, что по всей комнате ходят смутные волны сумрака, прозрачного, как легкий дым.
— Сегодня у нас нет священника, — сказал проводник, — но если вы хотите испытать демоническую силу, садитесь на табурет и думайте о том, кого хотите увидеть, смотря прямо перед собой. Старайтесь настроить себя так, чтобы ваше желание было мучительно и непреклонно, чтобы оно овладело вами, чтобы вы жили одним этим чувством, — и вы увидите чудеса. Я оставлю вас.
Он зажег на маленькой черненькой полочке ладан в черной курильнице и вышел, затворив за собой дверь.
Со странным чувством недоверия и волнения Александр Васильевич сел на табурет и устремил взгляд на курильницу. Легкий сизый дымок вился оттуда, наполняя воздух запахом ладана и каких-то одуряющих духов, от которых слегка кружилась голова.
В комнате была могильная тишина.
— Хочу видеть Аню! — сказал сам себе Александр Васильевич. — Хочу видеть Аню!
Легкий звон в ушах. Сизые волны стелятся по всей комнате и точно качают его. Кружится голова.
— Хочу видеть Аню!
На этой мысли он напряг всю силу воли. Состояние самогипноза, самовнушения овладевало им все более и более, а сознание действительности как будто уплывало куда- то вместе с качающимися сизыми волнами, становилось неощутительным, туманным. Он как будто бы раздвоился, смотрел на самого себя со стороны, видел свое лицо, фигуру, сжатые на коленях руки.
— Хочу видеть Аню!
Туман заслоняет зрение. Желтый, светлый туман. И в нем белыми, блестящими звездами падают искры. Слышен легкий и глухой стук, ритмически правильный и однообразный.
Начинают мигать огоньки. Голубовато-бледные огоньки, словно слабые электрические искры. Туман рассеивается, раскрывается, точно занавес. Серые стены тюрьмы. Железная койка. Фигура человека в арестантском халате. Женщина. Белый платок сбился с головы, и золотистые волосы непослушными прядями сползли на лицо и плечи. Глаза смотрят вперед безумно и неподвижно. И шевелятся губы, словно она говорит с ним, хочет сказать ему про свои страдания…
Вот она схватила себя за голову и дрожит от рыданий… Протягивает к нему руки…
— Аня!
С безумным криком бросился он к ней, и все пропало, все скрылось, и тяжелый холод забытья покрыл его сознание.
IX
Раскол
Александр Васильевич очнулся от гула голосов, проникавших в комнату сквозь запертые двери. Еще полный трепета от охватившего его острого чувства горя, сознания своего бессилия и желания броситься к ней на помощь, он сразу понял действительность. Этот гул голосов звал его, ободрял, будил энергию.
Там, в этой шумевшей толпе, он мог, наконец, найти помощь. Эта стихия-толпа могла вынести его из безнадежности и отчаяния в светлый мир радости и покоя.
Он встал и бросился в дверям.
Странная картина представилась ему, когда он раскрыл дверь и откинул драпировку: все помещение было запружено людьми. По стенам горели зеленые фонари, и лица собравшихся людей казались бледными, как лица мертвецов. И у этих мертвецов ярким возбуждением горели глаза.
Толпа кипела и волновалась, мешая говорить оратору, стоявшему на кафедре.
Это было столкновение двух течений, двух вихрей, которые образуют водоворот, образуют бурю…
Какой-то совершенно незнакомый человек схватил Александра Васильевича за плечо.
— Слушайте, — вскрикнул он, — анархисты хотят воспользоваться нами, как рабочей силой, чтобы потом торжествовать победу! Разве может при таких условиях существовать свободный блок?
Он принимал и Александра Васильевича за социалиста-революционера.
Слова Пронского о предоставлении анархистам свободных земель в Сибири или Туркестане невольно вспомнились Александру Васильевичу, и он с ужасом подумал, что распался едва налаженный союз, который мог освободить несчастных заключенных «Бастилии».
Так называли новую тюрьму в широких кругах общества.
Не ответив задержавшему его незнакомцу, он бросился в самую толпу. Его душила злоба, негодование, печаль. Он хотел крикнуть, что не время враждовать, не время отстаивать партийные интересы, когда люди гибнут под землей в каменных мешках. Что их собрание не партийное, а собрание освободителей, у которых нет счетов друг с другом.
Он хотел крикнуть им: «Опомнитесь!» и не мог. Спазма сдавила горло, и он смотрел на толпу, на всех этих возбужденных людей, как на врагов, как на ослепленных, чуждых в эту минуту вопросов человечности.
Его горе, его счастье тонуло, как песчинка, в этом всезахватывающем, вседовлеющем возбуждении толпы. Он чувствовал в эту минуту страшную, самодержавную власть толпы над отдельной человеческой личностью, над самим собой.
Каменное изваяние демона бесстрастно, с холодной усмешкой смотрело на бушевавшее человеческое море, точно издеваясь над этими людьми, бродившими в потемках вокруг истины, — так казалось Александру Васильевичу; он бросил на него живой, полный ненависти человеческий взгляд, и этот взгляд встретился со взглядом другого человека, стоявшего возле алтаря.
Александр Васильевич сразу узнал эту высокую и худую фигуру со скрещенными на груди руками и с бесстрастным холодным лицом. Это был двойник демона; это был Дикгоф.
Александр Васильевич рванулся к нему, расталкивая толпу, в которой на него смотрели, как на безумного. Он не видел теперь никого, кроме этого главного, по его мнению, виновника страданий Ани и своих собственных.
Его остановил Пронский. Он был взволнован и не обратил внимания на состояние товарища.
— Анархисты требуют подчинения себе! — вскричал он. — Они не могут понять, что мы все должны подчиниться воле народа, которая выразится в Учредительном собрании! Их свобода явится деспотизмом для нас!
— Он… Сам он! — вместо ответа вскрикнул Александр Васильевич, вырываясь от товарища.
— Кто он? — изумленно воскликнул Пронский.
— Дикгоф! Их глава. Я потребую от него освобождения!
— Браво, браво! — закричали стоявшие вокруг.
Это были революционеры, принявшие Александра Васильевича за члена своей партии и рукоплескавшие его возбуждению.
И только Пронский понял настоящую причину этого возбуждения, понял, что за партийными интересами забыл главную роль, для которой они пришли сюда, и ему стало неловко перед товарищем. Он бросился за ним, чтобы поддержать его в решительную минуту.
Но около Дикгофа сплошной стеной стояли анархисты. Ни Александр Васильевич, ни Пронский не могли пробиться сквозь эту живую стену.
Дикгоф говорил. Его резкий металлический голос покрывал здесь стоявший в храме гул голосов, и его слова могла слышать почти половина собравшихся.
Оратор-революционер давно уж кончил свою речь и, махнув рукой, спустился с кафедры. Теперь говорил Дикгоф.