Ночные фиалки

В моей сумочке в красной бархатной коробочке подаренная тобой, Саша, серебряная ложка – громоотвод, если твой покровитель, Саша, попытается помешать мне.

Я тянусь своею тонкой рукой к букетику ночных фиалок. Тянусь театрально, слишком наигранно, но для Саши – в самый раз. Саша смотрит во все глаза – всё идет, как она задумала! «Хорошо, я сделаю, как ты хочешь, дорогая, ты даже не успеешь передумать – не успеешь передумать, потому что мне нужно то же, что и тебе, – поменяться телами. Вот бы ты удивилась, если бы узнала об этом, только не передумай», – молится всем чертям Женечка.

Саша безмятежно впускает мою душу в своё сорокапятилетнее тело. Саша – ведьма в первом воплощении. Знала бы она, что моё «прекрасное молодое» тело неизмеримо, на несколько порядков старше её крепкого, не испорченного многократным колдовством, она очень сильно удивилась бы. Саша убегает в моём теле быстро, даже волосок падает медленней: наивная ведьма даже не поняла, что сменяла шило на мыло, да и не поймёт: серебряная ложка не даст и долг мне. Она теперь всё забудет: мёд, мёд ей в уши и в горло, мне не жалко мёда забвения для неё – солнце, донник, летний день – она идёт, задевая длинными ногами стулья, – не привыкла ещё.

Завтра утром она увидит в зеркале вместо прекрасного Женечкиного лица, на которое она рассчитывала, маску смерти. Лицо тысячелетней ведьмы. Ведь ты, Саша, думала, что я фея? Саша, Саша, разве можно в твои, теперь мои, сорок пять быть такой наивной дурой, дурочкой, ласково думаю я.

Знала бы простодушная Саша, сколько времени и денег каждый день мне приходилось тратить на поддержание иллюзии свежести – одно заклинание флёра юности на кожу лица занимало двадцать минут моей жизни, которой и так мало осталось. Теперь это Сашины заботы.

Как удачно всё сложилось: у меня теперь хорошее тело. Чистое. Крепкое. Неиспорченное. Я встала, оперлась на столик. Зря она не взяла фиалки. Я сожгу их, и она никогда не сможет вернуться в своё тело. Я огладила сильными руками чуть полноватые бёдра. Потом наклонилась над столом и ловко схватила букетик ночных фиалок. Держу их крепко, от этого они вянут на глазах.

– Люби меня, не покинь! – пропела я и пошла к выходу, привыкая к Сашиной пружинистой походке.

Милые кости

Не верится, что только вчера мы с Кёртисом миновали высокие непроходимые леса. Крупнолистные деревья со стволами, покрытыми толстой, прорезанной глубокими трещинами корой. Густой подлесок. Добраться сюда уже подвиг, а дальше – так вообще фантастика.

Осталось преодолеть последний мост через пропасть.

Качается мостик. Каждый шаг – это отдельная история, отдельная качка. Отдельный прыжок – отталкиваешься и балансируешь, раскачиваешься – ищешь колеблющуюся срединную линию. Нащупываешь. Нанизываешь собственный центр тяжести на эту вертикаль. Потом проверяешь – нашла или нет? Скорее нет, чем да.

Шаг. Не туда. Верёвочный мост над пропастью ходит подо мной из стороны в сторону, как качели, только качели ходят в направлении твоего движения, а мостик поперёк. Поэтому так трудно удержать равновесие, как канатоходцу: голова неподвижна, бёдра раскачиваются со средней амплитудой, а ноги, как перевёрнутый метроном, рисуют дугу максимально.

Какие глупости приходят мне в голову! Если метроном перевернуть, он не будет работать, потому что в нём работает не завод, не пружина – но и она тоже, но главное не в ней, главное в земле, в силе тяжести, в том загадочном переходе потенциальной энергии в кинетическую.

Теперь мы ползём по болотам: они примыкают к подножию гор. Густые зловонные болота. Здесь нет и подобия дорог. Кислый запах разложения. Каждый раз преодолеваешь отвращение, когда ставишь ногу. Под ногами пируют блестящие жуки, полированные, как живые пули с насечками, – никогда не видела таких крупных. Могильщики и крупноглавы с шипами на груди. Ничего не боятся, не складывают лапки, не стесняются.

Почва тёмно-серого цвета с нежной, влажной поверхностью, как живая, дышит сероводородом и взрывается пузырями. На краю грязевого кратера копошатся желтоватые крупные гофрированные черноголовые личинки. Красные с чёрным самцы-могильщики работают членистыми лапками и серпообразными челюстями – прокладывают дорогу своей паре к месту пиршества – какая любовь! Любовники, учуявшие запах разлагающейся плоти, в раже самопожертвования отрыгивают пищеварительный сок на гниющее мясо, чтобы их драгоценным личинкам было легче поедать полупереваренные мёртвые ткани.

Древесные муравьи, улитки, скорпионовы мухи окружили шведский стол.

По островкам суши раскиданы грибы, похожие на варёную, чуть сморщенную морковку с варёными же яйцами, которые лопнут изнутри и оттуда вылезет следующий фаллос.

Насекомые, привлеченные запахом помёта драконов, разносят споры таких же падальщиков-растений: цветущие деревья, над ними тучи мух, пьяных от аромата тухлятины.

Чуть подальше – гигантский цветок пеликана, как тонкий пласт полупротухшего мяса, разверзнутый гигантским зевом, мешок-ловушка для падальщиков. Пожиратель пожирателей падали. Многоступенчатый падальщик, убийца убийц, пахнущий падалью, – чем же ещё может он пахнуть?

Рядом – лилия мёртвой лошади, горячее, соблазняющее мух нежно-фиолетовое, с чёрными волосками, вывернутое наизнанку лоно с воткнутым в него волосатым, в палец толщиною пестиком.

Меня до сих пор тошнит от запаха болот.

Чем хуже запах, тем меньше людей.

Чем меньше дорог, тем меньше дозоров. Здесь никого нет. Поэтому мы здесь. Здесь приют преступников. Сюда-то мне и надо.

Я так стремилась сюда, что пришлось обратиться к Кёртису, которого я не видела лет десять точно, а может, и больше, и не вспоминала о его существовании с тех пор, как мы были в рейде.

Только в горах можно чувствовать себя свободным. Здесь всегда обретались тёмные личности, у каждого встречного здесь красная метка, ну, или оранжевая, а нормальные люди с жёлтыми, зелёными и голубыми не рисковали: появиться здесь с живой меткой означало дискредитировать себя в глазах власти и получить по возвращении новую степень опасности. Если б не это, то первый, кто организовал сюда платные экскурсии, обогатился бы. Если бы не Сопротивление.

Запах здесь – полная противоположность видам. Роскошные виды. Фиолетовое, почти чёрное небо даже днём, яркие, крупные, с кулак звёзды – с равнины таких не видно: мешает насыщенная парами атмосфера, а здесь, в горах, воздух разрежен, и свет звёзд пронзает твои глаза и проникает прямо в душу, и насколько кругом красивые виды, настолько же здесь воняет, воняет так, что привыкнуть невозможно, из-за драконов. Вонючие твари.

Подвесная дорога лепится к склону горы. Правда, склон – это очень условно: он почти вертикален, по нему взбирается вверх цепочка деревянных настилов, они обматывают гору по спирали, поднимаясь к вершине. Похоже на сооружение сумасшедшего паука. Да ещё брызги в лицо. Кислые, ледяные. По стене течёт субстанция вроде рассола. Слева пропасть. Справа стена, почти вертикальная стена базальта; прочная – в ней через каждые пятнадцать метров вбиты кованые, почерневшие от времени крючья, на них, как колыбели на канатах, подвешены доски. По ним качаясь, ползу я; только бы не рванул ветер – тогда мои качели разобьются о стену или перевернётся доска, и я полечу в пропасть.

Стены скользкие и воняют. У драконов, как у птиц, содержимое кишечника и мочевого пузыря открывается в клоаку – понятно, что у таких крупных животных помёта до фига и от него не спасают настилы.

Я упорно ползу на четвереньках. Кёртис пока идёт как человек, но мне уже всё равно, я ползу по спирали за шагом шаг, за доской доска, поднимаюсь всё выше. У меня тяжёлый рюкзак. В нём запрещённые пятнадцать килограммов биологического материала, как у нас это называется. Но, слава императору, здесь нет патрулей. Здесь нет трупоискателей, нет газоанализаторов, которые понатыканы в городах через каждые сто метров.