Византия сражается

– А все, что есть у него?

Ермилов остановился, а через несколько мгновений засмеялся:

– Тоже принадлежит ему. – Он сделал шаг назад и положил руку мне на плечо. Я вспомнил о госпоже Корнелиус и ее шубе. Я скучал по ее «мерседесу». Я очень скучал по Одессе, по матери и Эсме. Ермилов отвел меня к цистерне. – Мы попробуем то, что пьют остальные.

Бандиты не обратили на меня внимания. По внешнему виду я теперь ничем не отличался от них. Оловянную кружку передавали по очереди всем столпившимся вокруг фургона. Водка была не хуже той, которую я пил в поезде. Потаки, наверное, уже успел добраться до Одессы и наслаждался преимуществами власти закона, планируя ее уничтожение. Революция – это произведение современного искусства; нечто судорожное, недисциплинированное, эмоциональное и бесформенное. Ленин и Деникин пытались переделать ее на собственный вкус. Троцкий стал катализатором этой войны; как он гордился собой, поднимаясь на крыши поездов, произнося речи в автомобилях, гордо вышагивая перед своими генералами! Каким же идиотом этот еврей должен был казаться с первого взгляда! Гусь в одном пруду с цаплями! Он выглядел так смешно – очки, борода, форма. Нелепый, самонадеянный клоун. Я не мог понять, почему госпожа Корнелиус посчитала его привлекательным; причиной могло быть разве что его могущество. Он был растяпой. Почти за все беды, начиная с 1918 года, нести ответственность должен именно он. Его называли величайшим генералом со времен Иосифа: это – оскорбление для Иосифа. Ленин любил Троцкого. Они были два сапога пара. Антонов был интеллектуалом, но он знал, как сражаться. Госпоже Корнелиус следовало сблизиться с ним. Но, возможно, Антонов оказался слишком сильным. В те времена она любила мужчин, которыми могла управлять. Она предпочитала дураков. Ей нравились благополучные браки. Я не думаю, что Антонов был женат. Я ничего о нем не знаю. Сталин, вероятно, убил его во время одного из тех ужасных процессов. Я избегал русских между войнами, иногда даже называл себя поляком или чехом. Я не мог вынести сочувствия людей, которые завязывали дружеские отношения с эмигрантами; это вызывало у меня неловкость. Я хочу остаться собой, а не представителем какой-то там «культуры».

Мы подошли к запасному пути железной дороги, где прокламации висели на телеграфных столбах. Водка подействовала на мой желудок. Я сказал об этом Ермилову. «Вы хотите есть, – ответил он. – Мы раздобудем здесь кое-какую еду».

Вагон, который некогда был частью поезда первого класса, теперь использовался как столовая. С кухни доносились отвратительные запахи. Я почувствовал себя еще хуже. Ермилов поднялся по лестнице. Не желая оставаться в одиночестве и все-таки опасаясь того, что мне придется есть, я последовал за ним. Мы уселись рядом с есаулами, которые ели суп, возмущаясь его вкусом.

Мальчик принес нам две тарелки и два куска хлеба. Суп был темно-желтого цвета, в нем плавали кусочки бледного мяса. Я долго набирался храбрости, прежде чем попробовать его. Ермилов присоединился к некоторым офицерам, смеявшимся надо мной: «Он новичок, инженер, майор Пятницкий». Я усмехнулся сухими губами. Это вызвало новые раскаты смеха. Я проглотил немного бульона и почувствовал, что хуже уже некуда. Вкус был омерзителен. Я пожевал мясо. Оно оказалось на удивление свежим. Я проглотил кусочек и торопливо съел немного черствого хлеба, по вкусу и запаху напоминавшего дешевое мыло.

– Откуда ты, товарищ? – спросил огромный казак, который носил бороду и усы на старинный манер. На нем была красивая форма, хотя с неизбежной красной кокардой на шапке и с красной полосой на рукаве.

– Из Киева.

– Рано там становятся майорами.

– Это просто, – ответил я. – Я был инженером на гражданской службе.

– На кого ты работал? – Вопрос прозвучал не слишком настойчиво, но я не понял его смысла. Я обернулся к Ермилову, который выручил меня, сказав: – Его отец был эсером.

– Ого, – сказал казак, – выходит, кумовство существует даже в революционных кругах. Где же теперь твой папаша?

– Его убили в тысяча девятьсот шестом. Моя мать живет в Одессе.

Он сочувственно посмотрел на меня.

– Не обижайся, маленький майор. Мы уже в пути. Эти черномазые не обидят наших женщин. – Французские зуавы, судя по слухам, обезумели и вступили в союз с одесскими евреями. Азия и Африка гадили на русской земле. – Сначала в Николаев или в Херсон, чтобы пополнить боеприпасы, потом в Одессу. Мы самая большая армия на Украине. Они нас не остановят.

Я подумал о моей Эсме, о моем ангеле, оказавшемся во власти какого-то ухмыляющегося негра в феске. Живот у меня свело. Я все-таки сумел более-менее легко управиться с супом и хлебом. Как и предсказывал Ермилов, от горячего мне стало намного лучше. Ермилов заговорил с человеком, который обращался ко мне.

– Ты прочитал прокламацию, Стоичко? Что там говорится?

– Как обычно. О наших замечательных успехах. О том, как мы хороши. О том, как мы служим атаману и помогаем боротьбистам. О том, как мы получили помощь от большевиков, чтобы противостоять хаосу, овладевшему всей землей.

– Больше ничего?

– Четвертый и пятнадцатый должны погрузиться в поезд для отправки на новый фронт завтра в шесть тридцать утра.

– Куда мы отправляемся?

Стоичко прочистил горло. Он подхватил кусок хлеба, от которого я отказался.

– На юг. Как обычно, ходят разные слухи. – Он разжевал хлеб. – Как поживает этот ублюдок Гришенко?

– Выплескивает мужественность в палатке. – Ермилов вытер губы.

Все остальные умолкли.

Я выглянул в грязное окно. Мимо, спокойно беседуя, прошли два священника. Они как будто шагали по тихой городской улице. Меня их вид успокоил. Они воплощали греческую веру. Позже я заметил, как они благословляли красные флаги. Есть священники и священники, точно так же, как есть казаки и казаки. Но плохой священник, по моему мнению, и в самом деле плох: он использует слово Божье, чтобы утвердить власть дьявола. Как легко эти священники приняли большевизм! Немногие противостоявшие этой напасти были убиты или осуждены своими же товарищами. Мне хотелось бы еще раз услышать, как киевские монахи поют «Diesirae»[134]. С чем может сравниться это сочетание архитектуры и музыки, так гармонично прославляющее труды Человека и Бога? Или «Вечерня» Рахманинова?[135] Даже атеист, даже еврей не останется равнодушным. Я слышал, что некоторые люди называют эту музыку выражением крайности. Они не в состоянии понять, что никаких крайностей в России нет. Нам всем приходится управлять своими умами, ограничивать восприятие, а не расширять его. Островитяне редко понимают это. Американцы сохранили островной менталитет. Они окружают все стенами. Я знаю такие имения: там невозможно навестить друга, не побеседовав с охранниками; в точности как в сумасшедшем доме. Стены – это безумие. Безумие – это стена. Жизнь слишком коротка.

Стоичко, по-прежнему с набитым ртом, ответил Ермилову:

– Хочешь пожить у нас? Найдется запасная койка.

Ермилов покачал головой, снял шапку и почесал голову. Его также донимали вши. Вши – это еще не самое худшее. Часто они – единственные спутники, которым можно доверять. Они пугают не привыкших к ним людей, но доставляют неудобства лишь тогда, когда их много. С ними можно справиться – просто ловить и убивать. Это делает солдатскую или тюремную жизнь не такой скучной. Мои знакомые музыканты из военного оркестра устраивали бега на барабанах и запускали наперегонки насекомых, мышей и лягушек. Крупные суммы денег переходили из рук в руки. Хозяева утверждали, что могут узнавать любимых бегунов. Я в это не верю. По-моему, все вши совершенно одинаковы. Чистота, как полагают англичане, это почти божественное свойство. Но в России есть секты, которые проповедуют прямо противоположное. Очень богатые сектанты отрезают себе половые органы, чтобы быть ближе к Богу. Деньги, которые они зарабатывают, переходят родственникам. Я считаю, что это отвратительно, но легко объяснимо.

134

«День гнева» (лат.) – в католическом богослужении песнопение, посвященное описанию Судного дня.

135

Речь идет о «Всенощном бдении» (1915), музыкальном произведении, основанном на православном богослужении и объединяющем вечернюю и утреннюю службы, Сергея Васильевича Рахманинова (1873–1943).