Страница 21 из 43
Комедия Кристиана Фюрхтеготта Геллерта (1715–1769) «Больная женщина» (опубликована в 1747 г.), раскрывая аналогичную тему, уже обходится без них. Вместо них на сцену выходит «господин Правдоруб», «хиромант», который, как и на лейпцигской гравюре, отграничивает свою «науку» от мошенничества цыганок, читающих по руке: «Как вы допускаете этот сброд до дела? Такие люди ни черта не смыслят в нашем искусстве. Хиромантические науки нуждаются в головах ученых, сообразительных и совершенно особенных»[270]. Его визави, умная и просвещенная «дева», выдвигает аргумент, что «линии и черточки на наших ладонях не представляют собой ничего иного, кроме царапин и впадин, как на коре дерева»[271]. Она и в предшествующей части беседы до того загнала его в угол, что он уже начинает спотыкаться в изложении основ герменевтики:
Именно потому, что они так называются, они означают это, и ничто иное. И именно поэтому они называются так, как называются, поскольку означают то, что означают. Можете ли Вы разобраться в этих выводах, моя умудренная знаниями дева?[272]
В просветительской комедии так называемая научная форма предсказания отдана на откуп иронии разума точно так же, как в поэме Иоганна Петера Утца (1720–1796) «Новый оракул» (1749), где говорится: «Прорицатели нашего времени / Цыгане, старухи, / И все им подобные / растратчики времени у любопытных!»[273] Но еще в 1788 г. значимый орган Просвещения «Lippische Intelligenzblätter», сообщает о «вредных последствиях гадания»[274]. Адресатом является сельское население, которое пока обеспечивается все той же информацией о мошеннических «приемах», как и в брачных руководствах XVI в.[275] Рассказываемые автором забавные истории были распространены в самых различных вариантах, как, например, история одной крестьянки, которая, в то время как все ушли на работу в поле, оставляет свой дом во время гадания безо всякого присмотра. «Через несколько часов она осмотрела дом и обнаружила, что он практически опустошен. В то время, как она слушала, как гадалка предсказывает ей ее счастье, спутники гадалки составили свое счастье и вынесли из дома множество отличных вещей»[276]. Далее «Intelligenzblätter» завершают свои рассуждения призывом к разумному применению рассудка: «Почему ты хочешь приоткрыть завесу будущего, смертный? То, что тебе знать должно, ты знаешь и без размышлений. Но расшифровывать остальное с помощью цыган – столь же глупо, как и вредно»[277].
Напротив, в романтической литературе магические практики и способности таинственных или зловещих персонажей приобретают для сюжетов множества драм и новелл повышенную значимость. Для начала будет достаточно одного примера: Мэтью Грегори Льюис (1775–1818) и его роман ужасов «Монах» (1796). В «Монахе» нет прежней древней ведьмообразной гадалки, напротив, в соответствии с местом действия – а это Испания – на ее месте молодая танцовщица и певица наподобие Пресьосы. Кроме того, автор добавляет к ее образу черты карибской шаманки:
Через некоторое время толпа образует круг, и только теперь Антония увидела в центре круга женскую особу высокого роста, которая вертелась без остановки в вихре танца, корча самые страшные рожи. Одеяние ее состояло из шелковых и льняных лоскутов самого разного цвета, соединенных в фантастическом, но отнюдь не лишенном вкуса порядке. Голова ее покрыта была похожим на тюрбан, увитым листьями винограда и полевыми цветами головным убором. В целом чужестранка выглядела очень загорелой, и вообще кожа ее была темно-оливкового цвета. Глаза ее были полны огня и чего-то неведомого, а в руке у нее была длинная черная палка, которой она то и дело чертила на песке самые замысловатые фигуры, чтобы потом танцевать вокруг них со всей эксцентричностью безумия и обольстительности[278].
В своей песне она, умело завоевывая клиентов, воспевает свои магические силы, заостряя внимание на основных, по всеобщему мнению, источниках доходов у цыган – гадании и отыскивании кладов: «И только мне досталась сила / Книгу судеб открывать»[279] и «Во сне я пением вызываю огненного дракона, / который сторожит закопанные сокровища!»[280] Кроме того, она сообщает толпе, что принимает участие в шабашах ведьм, умеет обходиться со змеиными ядами и располагает действенными любовными напитками. Обладающая большим жизненным опытом тетка Антонии считает цыганку вовсе не безумной или погруженной в транс, а, в соответствии с принятым тогда в просветительской литературе мнением, – обманщицей:
Пройдоха она, эта цыганка, на манер сельской бродяжки, все действия и наряды которой направлены на то, чтобы шататься кругом и рассказывать лживые истории, чтобы выманивать у людей тяжким трудом заработанные деньги. Тьфу на это отребье! Будь я королем Испании, я бы этот сброд живьем зажарила, в первые же три недели моего царствования![281]
Любопытная племянница все-таки уговаривает ее узнать будущее по руке.
Как и в брачных руководствах раннего периода Нового времени, здесь цыганка мстит за публично высказанное сомнение в ее магических способностях. Ее пророчество красноречиво, да еще и в стихах[282]. Высказанная ею правда публично разоблачает то, что на рубеже XVIII–XIX вв. считалось пороком. Высмеяв пожилую даму, цыганка обращается к Антонии. Как это принято в жанре романа ужасов, она предостерегает невинную девушку от злой судьбы, делая грозные намеки:
Обе женщины в отличие от читателя быстро забывают пророчество цыганки, и уже очень скоро девушка попадает в тенета дьявольского монаха.
Романтическая и постромантическая литература изобилует предостережениями и предсказаниями цыганок. В романах, драмах и стихах просветительская борьба с предсказаниями прекращается. Она уступает место отчетливому признанию, которое усиливается благодаря зависимости сюжета от предсказания. Теперь цыганок и их способности принимают всерьез, если, как у Генриха фон Клейста (1777–1811) в «Локарнской нищенке» или в «Михаэле Кольхаасе», речь идет о жизни и смерти. Больше они не являются членами банд нищих и обманщиков с их дешевыми трюками, а воплощают жуткие, темные силы ночных миров.
Наряду с магией немалую роль играет медицина. Цыганам приписывается умение исцелять, которым доныне пренебрегали, но оно, тем не менее, сохранилось в целости, передаваемое из поколения в поколение[284]. Начиная с XVI в. цыгане становятся для эзотерики важными потенциальными носителями древних языческих знаний[285]. По этой причине начинают искать близости с ними, и пытаются разрабатывать особые ходы, чтобы попробовать заглянуть в их «искусство»[286]. Ученые-просветители отрицают магические и целительные способности цыган и относят эзотерические практики к репертуару мошенничества. Возникает диффузное пространство представлений, в котором образы угрозы и помощи сменяют друг друга, как, например, ведьмообразные цыганки в «Гётце фон Берлихингене» Гёте (1749–1832)[287].
270
Die kranke Frau / ein Nachspiel, в: [Geliert 1966: 417].
271
[Ibid.: 418].
272
[Ibid.].
273
Das neue Orakel, в: [Uz 1964: 23].
274
[Pothma
275
Ср.: [Ibid.: 44].
276
[Ibid.: 47].
277
[Ibid.: 46 ff.].
278
[Lewis M. 1986: 46]. В английском оригинале: «The Monk. A Romance» [Lewis M. 1797: 53–55].
279
[Lewis М. 1986: 47].
280
[Ibid.].
281
См.: [Ibid.: 48].
282
[Ibid.: 49].
283
[Ibid.: 50].
284
Из обилия сочинений о знахарстве упоминания достойны: [Derlon 1981; Senger 1987; Hausen 1992].
285
См. тж.: [Leland 1963; Martin К. 1973].
286
См.: [Derlon 1991; Golowin 1973]. По поводу книг Головина см.: [Speit 2000].
287
Такой многозначностью характеризуется также появившийся в районе 1800 г. образ «колдуньи», украшения и головной убор которой позволяют говорить о цыганской иконографии [Labouvie 1990: 27].