Страница 8 из 10
Скосил глаза (случайно, воли у него не было, все его движения были отныне рефлекторными) и увидел отражение в зеркале. О, что он увидел… Этому не было ни слов, ни эмоций, этого нельзя было объяснить, все книги по эротике, все старинные гравюры и примитивные открытки для лицеистов и гимназистов прошлого меркли и исчезали в той буре восторга, которая открылась сейчас в этой мерцающей бездне.
Крик (или вопль?) исторгло его горло, он захрипел, уже ничего не соображая и погружаясь в то, что однажды уже описал великий писатель, и не один, не один! «Об этом наш рассказал, русский!» Охватила гордость, она всегда присутствовала в нем и сейчас оставалась – пусть где-то на самом дне, по разве это имеет значение?
– Как… у… Цвейга… – стонала, выплевывая слова совсем не ко времени, но он понимал, понимал, черт возьми, о чем она говорит!
– И… у… Толстого… – отвечал, едва ворочая языком. – У… Алексея… Николаевича…
– Да! Да! Какая эрудиция… Ты… ты только взгляни! – сделала движение, их тела переместились в замкнутом пространстве, образовав некий мистический знак. – Смотри! Смотри! – уже исходила последним криком, и, вторя ей, он выбросил из глубины своего естества нечто первобытное и страшное. Несколько мгновений она стояла на кончиках пальцев, словно балерина, вдруг поменявшаяся амплуа с партнером, удерживая в себе его невероятную тяжесть, потом мягко спустилась на пол, отпуская.
Он молча и бессильно приник к стене, чувствуя, как тяжелый сон наваливается, проглатывая без остатка…
Очнулся, за окном плыли сумерки, далекий городской шум проникал сквозь стекла едва слышно.
– Ты спал четыре часа! И я привела тебя в комнаты, я сумела! – гордо сообщила Клотильда, придвигая к его креслу столик на колесиках. – Кофе, бутерброды с русской икрой, безе… Не стесняйся, тебе необходимо.
Он набросился на еду так, словно не ел неделю или больше.
– Что? Что это было? – вопрошал возбужденно, стремительно проталкивая в пищевод вкусные бутерброды. – Я потрясен!
– Я тоже, – кивнула с улыбкой. – Поверь: я никогда не испытывала ничего подобного! Никогда… – повторила задумчиво, пристально вглядываясь в его побледневшее лицо. «Боже мой, боже мой… – неслось в голове полковника. – Она, пожалуй, втюрилась не на шутку… Могут возникнуть сложности».
– Знаешь, – проговорил весело, – ты превратила меня в ничто! Мне потребуется неделя, чтобы прийти в себя!
– Может быть… – произнесла все так же задумчиво. – Знаешь что? Нам не надо расставаться. Дом огромный, я живу совершенно одна, так что все очень даже прекрасно! Ну, как моя идея?
– Изумительна! – воскликнул так искренне, как только был способен. – Я только улажу кое-какие свои дела…
– Ты оставишь телефон? По которому я найду тебя, если ты вдруг задержишься? – Сквозь щелочки век стрельнули сузившиеся зрачки, непонятно было – шутит она или… угрожает? Но почему, почему?
Эти мысли неслись стремительно, подобно эскадрилье реактивных истребителей. Ответить просто так, отмахнуться нельзя было, он это чувствовал, но тогда что сказать, что? Какой телефон? Случай, вовсе не предусмотренный инструкциями. Рискнуть и кроме аптеки дать холостяцкую? На это требуется санкция высокого руководства и, значит, время, а вот его как раз и не было, он ощущал это, медленно сникая под ее пристальным взглядом. A-а, была не была…
– Записывай, – и продиктовал два телефона: служебный и аптечный. В конце концов, деньги есть, если что – можно снять или даже купить другую, не худшую служебную квартиру. Однако она вцепилась…
Где-то в самом неприметном уголке души тлела едва осознанная мыслишка: а что? Такая женщина… Да пусть она трижды не нужна по делу, зато какой восторг! Упоение какое… Да ведь и кто знает? А если? А вдруг? Что-нибудь и проклюнется? Не гнать лошадей, не гнать лошадей, не исходить предчувствиями. Опасности и прочего, неприятного…
– Сыт, мой дорогой? – проворковала, усаживаясь рядом, на банкетку. – Ты упомянул о своем эмигрантском происхождении… Знаешь, знак судьбы – он ведь непреложен, понимаешь? Сейчас объясню…
И она рассказала – подробно и с такими удивительными деталями, что Абашидзе едва сдерживался, чтобы не выплеснуть удивление и восторг. Но лица терять никак нельзя было…
А из рассказа следовало, что ее прадед со стороны матери, французский офицер Шарль ле Руа (он не был королем и к королевской фамилии не имел никакого отношения, – объяснила, поймав его удивленный взгляд) был офицером связи в штабе Верховного главнокомандующего русской армии во время Первой мировой войны или наблюдателем от французского Генштаба, кто их там разберет, и жил в Могилеве, при русской Ставке…
– А ты знаешь, кто был Верховным? Тогда, в той России?
Он знал и, скорее по привычке, выработанной годами секретной службы, нежели по наитию, ответил с вопросом в голосе:
– Наверное, Бруцилов какой-нибудь? Честно говоря, я не слишком хорошо знаю этот период исторической родины… Неприятие большевистской революции было у меня столь велико, что я отторг Россию в целом! Даже императорскую власть – ведь она, именно она стала источником всех бед России!
– И тебе нисколько не жаль государя? Ты не сочувствуешь трагической судьбе Фамилии и лучших людей России? – В голосе прозвучал упрек.
– О нет, сочувствую, конечно! Я только хотел сказать, что вырос в другое время и не очень интересовался! («Пять, полковник, только пять, и никак не меньше! – похвалил себя. – Пустой межпостельный разговор – и все равно, все равно!») О том, что она из банка, что искомое – царское золото, билось в голове (а как же!) тоненько, но звонко!
Она продолжала рассказывать. Ле Руа постоянно бывал в штабе, был знаком с Деникиным («Знаешь, кто это?» – «Знаю! – ответствовал радостно. – Какой-то русский генерал!»). Назревала трагедия: царь вмешивался во все, хотя военным дарованием не обладал, в тылу зрела революция…
– А как ты относишься к русской революции? – Ответа ждала с трепетом, это увидел. Разве можно было ее разочаровать?
– Не знаю… – замялся. – Я ведь третье поколение, понимаешь? Их дела никак меня не задевают и не задевали никогда. А тебя, я вижу, волнует это все?
– Еще как! Ведь Шарль дружил с генералом Духониным, последним руководителем Ставки! В начале зимы семнадцатого года Ставку ликвидировали, в Могилев приехал прапорщик Крыленко…
Он смотрел на нее потрясенно, он чувствовал себя завороженным. Как? Здесь, в Женеве? В конце XX века какая-то квартеронка из банка знает русскую новейшую историю лучше, чем он, выпускник Высшей школы госбезопасности, которому преподавали лучшие люди страны! Это было непостижимо.
Но как страшно все было, как страшно… Об этом думал искренне с волнением, таких подробностей не знал и даже не подозревал об их существовании…
Матросы явились в штабной вагон, вытащили генерала на открытую площадку в конце вагона, начали избивать.
– Но этот… как его? Который приехал? Этот посланец Ульянова? (Фамилию произнес на эмигрантский лад совершенно машинально. Учили все-таки…)
– Уничтожение Духонина входило в планы Крыленко. Я думаю, таково было распоряжение Ленина… – Клотильда произносила эту фамилию по-советски. – Они раздели генерала догола, убили многими выстрелами и сабельными ударами, труп заморозили и поставили стоймя на площадке… С папироской во рту. А собаку генерала тоже убили и бросили рядом… Когда мой прадед рассказывал об этом (он ведь все видел, все!), у него тряслись руки и глохнул, исчезал голос. А ты что думаешь?
Он ничего не думал. Во-первых, если это было правдой, то случилось слишком давно, чтобы переживать и мучиться. Во-вторых…
– А зачем ты мне все это рассказываешь? Странно… Такой хороший вечер – и такие гнусные, прости, воспоминания… Зачем, Кло?
– Знаешь, – начала печально, – когда я выхожу из подъезда своего банка, я всегда смотрю на струю фонтана… («Вот! – подумал полковник – Вот! Я не ошибся! Продолжай, голубка, продолжай!») И думаю: вода так мощно взмывает вверх, она так едина, так сильна… И вдруг осыпается мелкими, ни на что не годными брызгами… Не так ли и мы, люди? Как ты считаешь, Базиль?