Бубыри (сборник)

Но вместо этого тинэйджер сказал:

– Проходите. Размещайтесь.

У меня отлегло от сердца.

Двухкомнатная квартира представляла собой становище охотников или рыболовов, с комфортом гораздо большим, чем мне приходилось видеть на настоящих охотбазах, но с гораздо меньшим, чем в настоящей квартире. Хотя казалось, здесь было всё необходимое: туалет, ванная, кухня, комнаты, кладовая, балкон, приличная мебель, ковры, телевизор с видеомагнитофоном, но этот городской уют полностью растворялся в страшном беспорядке, доказывающем, что в этом доме давно не было женщины. Постоянной женщины.

Ванна была доверху забита разнокалиберными стеклянными банками. На кухне громоздились горы немытой посуды. На ковре под телевизором лежали два огромных мешка. Из дыр одного на пол сочился горох, из другого – гречка. На телевизоре стоял тазик, доверху полный извлеченными из упаковок таблетками различных размеров и окрасок.

В общем, когда я вытряхнул из рюкзака все свои полевые вещи, они тут же гармонично слились с аборигенным хламом.

Обитатели этой фактории, как могли, озеленили свое жилище: в кухне на подоконнике в кадке процветало и плодоносило деревце сладкого перца, рядом, в деревянном ящике, густо зеленели побеги редиса, а в комнате до потолка вилась лиана испытывающего недостаток света георгина с крохотным розовым цветком на вершине.

Я достал свои продукты – батон хлеба, сыр и масло. Хозяин (оказалось, его звали Андреем) чрезвычайно обрадовался этому весьма скромному, на мой взгляд, угощению. Из разговора я понял причину. Оказалось, что отбывший в Анадырь отец не оставил отпрыску денег. Хорошо, что в доме в огромном количестве были гречка, горох, да еще самодельная тушенка.

Плоды на перцевом дереве еще не созрели, зато густая ботва редиса радовала глаз. Андрей выдернул два экземпляра этого овоща, но как мне показалось – зря. Ввиду полярного дня все силы растений ушли в листья, а сами редиски были крохотными как горошинки. Андрей небрежно обмыл зелень под краном и протянул мне. Я вежливо откусил корнеплод, а остальное отложил в сторону.

– Вы что? – удивился Андрей. – Ведь здесь только это и едят, – и он смачно захрустел своими листьями.

Я попробовал. Оказалось – очень неплохо. Похоже на грубоватый, слегка колючий салат.

Тушенка, приготовленная, как выяснилось, из серого кита, была превосходной. Я налегал на нее, а Андрей – на бутерброды с сыром. Так мы, довольные друг другом, скоротали вечер.

За окном по-прежнему было пасмурно, не переставая, сеял мелкий дождь, линялые чукотские лайки задумчиво обходили темные лужи, а над трубой котельной, окруженной терриконами угольных шлаков, вился черный дым. Но эта картина уже не вызывала той тоски, которая возникла у меня, когда я выгрузился из автобуса.

Мне отвели отдельную комнату. Она явно принадлежала Андрею, так как все ее стены были увешаны фотографиями обнаженных девиц мясомолочных пород, выведенных специально для ублажения юношеских взоров.

На следующий день погода улучшилась, и я пошел на разведку в поселок. Светило майское солнце, с моря дул свежий ветерок. Кое-где у прогреваемых стен домов даже виднелись тонкие стебельки травы.

Продовольственный магазин поразил меня огромным очень качественным цветным плакатом с изображением небритого хозяина «Челси» с подписью «Абрамович и Чукотка – это надолго» и ценами на продукты. Они были ровно в пять раз выше московских.

Тление распавшегося Советского Союза чувствовалось в Мечигмене особенно остро. Дома, раньше покрашенные в нарядные цвета, которыми архитекторы старались хоть как-то нейтрализовать бледные краски Заполярья, облупились, и на розоватых, голубых, желтых и охристых стенах появились огромные серые пятна.

Я прошел мимо разваленного клуба, мимо столовой с наглухо заколоченными дверями и с почти полностью вылинявшей вывеской, мимо автобазы, огромные ворота которой были подвешены на вездеходных траках, заменявших дверные петли, мимо непримечательного здания неизвестного назначения. Оно бы не привлекло моего внимания, если бы не одно обстоятельство: у дома стоял прапорщик погранвойск и со скучающим видом наблюдал, как грохочущий армейский тягач таранит это строение. Через секунду оно рухнуло, подняв облако пыли, тут же развеянное свежим ветром. Пуночка, певшая на крыше павшего дома, перелетела на соседний и продолжила щебетать там. Откуда-то появились солдаты и стали неспешно грузить добытый таким нехитрым способом строительный материал в подъехавший самосвал. Редкие прохожие не обращали внимания на происходящее. Наверное, оно не было им в новинку.

В голубом небе низко над домами пролетел одинокий гусь. Вскоре за поселком, обозначая маршрут его движения, послышались выстрелы.

Я вышел на высокий берег моря. Здесь, как водится в любом приморском поселке, стояла скамейка и на ней сидели местные аксакалы.

Чукотские дедки были одеты, кто во что горазд – начиная от пиджаков, шляп и лакированных ботинок до настоящих кухлянок, меховых шапок и торбасов. Их глаза закрывали солнцезащитные очки (из-за них цивильно одетые чукчи были похожи на состоятельных японцев). Все они держали в руках разнообразные бинокли, которые были доставлены к наблюдательному пункту в чехлах (они висели у каждого на ремне). Из футляров выглядывали чистые тряпочки, которыми чукчи периодически протирали окуляры и объективы.

Я поздоровался, присел на свободное место и понял, почему здесь собрался народ.

Вид здесь был такой, что дух захватывало. Лед, покрывавший море, торосился, и белые холмы и скалы украшали эту бескрайнюю равнину. Петляя между торосами, к поселку двигались две собачьих упряжки, а над разводьями у самого берега пролетела пара гаг – впереди бурая утка, сзади – яркий пегий селезень. Его белая спина не была заметна на фоне ледового поля и, казалось, летят лишь черные голова, крылья и хвост. «Га-га», – негромко, но отчетливо произносил самец, на лету уговаривая свою подругу.

Я встал, попрощался с чукчами и пошел дальше знакомиться с поселком.

Рядом с главным проспектом, планомерно застроенным стандартными двухэтажными домами располагалась хаотичная слободка из множества деревянных избёнок, около которых по причине первого солнечного дня на веревках висели ряды зимней одежды. Повсюду на привязях сидели огромные чрезвычайно грязные, но откормленные ездовые лайки. Рядом с каждой партией собак лежала обглоданная китовая голова. Псы, как ни старались, за зиму все головы осилить не могли. Теперь, по весне, они мощно благоухали.

Около одной чукотской избушки на высоком помосте (чтобы собаки не достали) килем вверх лежала огромная кожаная байдара. «Иныпсикэн» было написано белой краской на ее борту. А для тех, кто не понимал по-чукотски, имелся и пиктограммный эквивалент этого слова – очень удачный рисунок касатки.

На окраине поселка располагалась звероферма. За прозрачным забором из сетки-рабицы высоко над землей, на толстых сваях, виднелись помосты, на которых стояли почерневшие от времени дощатые ящики. Оттуда исходил запах псины, и слышалось негромкое тявканье. Судя по состоянию полуразвалившихся клеток, а так же по тому, что хор голодных песцов не был многочисленным, можно было прийти к выводу, что ферма не процветала. Зверобои, промышлявшие нерп, нашли применение обширному забору, отгораживающему этот питомник: на рабице они сушили шкуры добытых тюленей. А так как при разделке этих животных обязательно отрезают ласты (и на их месте остаются дыры), то овальные развешенные шкуры представляли собой мрачное зрелище даже на фоне весеннего неба. Казалось, что в воздухе парят огромные ритуальные маски со светящимися глазницами.

А вот располагавшееся в низине китовое кладбище не производило угнетающего впечатления: позвонки напоминали связки фарфоровых изоляторов для ЛЭП, из-за огромных размеров кости не ассоциировались с животными, а у черепов не было ни глазниц, ни зубов – деталей, придающих скелету головы пугающий вид.

Рядом, на высоком бугре, было другое кладбище – человеческое: ряды крестов и обелисков со звездами, увешанных выцветшими пластмассовыми розами. У каждой могилы, по древней местной традиции, лежали оставленные вещи, которые могли бы быть полезными покойнику на том свете: плоскогубцы, топоры, стаканы, чашки, чайники и еще много чего. Но все предметы имели какой-либо изъян, не позволяющий ими пользоваться в мире этом. У плоскогубцев не было одной «губы», на обухе топора змеилась трещина, ручка у чашки отсутствовала.