Страница 6 из 58
Рассуждая таким образом в то время, как он бездельно бродил по бульварам, Леонид свернул в одну из улиц и немного спустя, очутился в клинике. В комнате, посреди студентов, образовавших круг, сидел молодой человек-профессор и объяснял им что-то, переходя от русской речи к таинственной латыни, и тогда лицо его делалось загадочным, а улыбка как бы говорила: «Вы сами видите, что из сокровищницы ума моего сыпятся драгоценные зерна истины, как из рога изобилия: вам остается только их ловить».
— Скажите, господин профессор, — воскликнул вдруг Леонид, — может ли вполне здоровому человеку казаться, что он слышит голоса умерших и что видит пред собой тени людей, давно уже зарытых в землю?
Удивленно расширив светлые глаза, профессор смотрел на него некоторое время молча и потом необыкновенно твердо, авторитетно проговорил:
— Безусловно — нет. Не мешает вам хорошо помнить вот что: с тех пор, как существует земля, ни один мертвый еще не осмеливался нарушать покоя живых.
Профессор насмешливо улыбнулся, глядя на сына миллионера, и такая же улыбка, в свою очередь, явилась и на лицах слушателей.
— Проклятая машина моя расстроилась. Я сам знаю, что мой мозг болен. Ведь мы все бедные люди и вы, профессор — что мы такое? Животные, машины, организмы, внутри которых то звенят слезы, то слышится хохот беса. Вот еще почему иногда кажется, что мы бессмертны. Но это вздор, вздор, вздор!
В голосе его послышалось озлобление, по лицу пробежала нервная дрожь и глаза, вспыхнув, как бы озолотились.
— Постойте, постойте! Вас надо исследовать, — воскликнул профессор, беря его за руку.
— Не желаю! — злобно отозвался Леонид. — Здоровое животное более противно, нежели больное. Нет души в этих мерзких грязных телах… Нет Бога, нет даже дьявола. Поймите вы, миллионы лет несется проклятая планета в беспредельной бездне вселенной и миллионы лет по ее поверхности ползают двуногие жалкие животные, раздираемые мучениями, вынуждаемые необходимостью убивать себе подобных, ползать на брюхе самок и ничего не оставлять после себя, кроме могил. Профессор, согласитесь, что это удивительно злая бессмыслица. Меня тошнит и возмущает эта игра дьявола с нами, людьми, и я отказываюсь жить. Вы напрасно читаете лекцию: разливать в умах свет знания, значит вызывать людей на бой против глухой и слепой мировой силы. Вы вызываете революцию против кого-то, черт его знает кого, и во всяком случае, свет, разлитый в умах, вызывает пожар в сердце, бунт, страдание, мучительное раздвоение. Убивать мысли: вот что надо, чтобы люди не чувствовали мерзости бытия, чтобы спокойно душили горло друг другу, чтобы могли посылать плевки в лицо страдающим, обиженным, гонимым, чтобы могли плясать на теле несчастной, убогой проститутки, распятой на кресте порока — вот что надо. Я это делаю, я… а во мне слезы, слезы… Их надо убить; но чем сильнее я стараюсь не чувствовать боли жизни тела, больнее чувствую, что во мне подымается кто-то и рыдает…
Грудь его вздымалась, по губам пробегала нервная дрожь, а при последних словах в карих глазах его показались слезы. Желая скрыть это, он отвернулся и сделал движение к двери, но профессор быстро схватил его за руку и, повернувшись к студентам, воскликнул:
— Вот интересный для нас субъект!
Очевидно, он видел в нем только объект для его психофизиологических исследований и заранее торжествовал, предвкушая удовольствие развить перед слушателями богатства своих знаний. Леонид понял это и, со всей силы выдернув руку, быстро помчался к двери.
III
На небе и земле, мой друг Горацио, есть тайны, которые и во сне не снились твоей учености.
Сидя теперь на холме, охватив одно колено руками и слегка покачиваясь, он вспомнил о своем глубоком падении так живо, что в его устремленных в даль глазах снова показались слезы. «Поруганный бог во мне плакал, а я, желая заглушить боль в себе, старался его заплевать».
Он вспомнил, как бросив университет, приехал домой. Домашние поражались его диким видом, а когда он стал рассказывать о причине мучений своих, никто ничего не понимал. В конце концов фабрикант, снабдив его деньгами, объявил ему, что для него самое лучшее постараться рассеять свои больные мысли где-нибудь в новых местах, и Леонид уехал.
Надо было побывать в центре мирового движения, и Леонид очутился в Париже. Он осмотрел дворцы, музеи, библиотеки — все было величественно и носило печать благородства, а когда вошел в собор Парижской Богоматери, то, глядя на его величественные своды, впал в недоумение: «Очевидно, людей и здесь обманывало то самое, что обмануло меня — мысль, уносящая нас к небесам; но раз мы только ходячие глыбы земли, то совершенно непонятно, откуда могут исходить золотые лучи, наполняющие наши головы. Слепая природа не может быть ни доброй, ни злой и не может так зло глумиться над нами: для этого надо присутствие существа — хотя сатаны».
Он вышел из собора в сильном волнении. «Да, очень возможно, что наша планета находится во власти, не Бога, конечно, а какого-нибудь великого духа мировой иронии. Ученые его присутствия могли и не заметить, но он должен здесь быть и его отражение можно подметить на каждом лице».
Все последующие дни, блуждая по улицам, он нарочно старался попасть в густые волны людей, «чтобы видеть на их лицах отражение мировой иронии и читать их чувства и мысли». Его уносило из одной улицы в другую, точно по течению, и в мозгу его отдавался гул смеха, острот, болтовни. Он всматривался в лица: почти все они выражали жажду грехопадения, порока, из глаз смотрела бездна желаний, а по губам змеилось жало греха. «Звери в намордниках закона», — прошло в голове Леонида. В то же время, он видел, что по большей части это веселые, беспечные зверьки, жаждущие схватить наслаждение, которое только способно «мазать по губам» и, сейчас же отскочив, снова манить человека, раздражая его и помрачая ум. «Пройдет лет пятьдесят и взамен всех этих сотен тысяч людей здесь будут расхаживать с такой же жаждой в глазах новые люди, а эти обратятся в пыль. Удивительно, что, зная все это, люди могут сохранять такую жизнерадостность. Ведь каждый прожитый день — ступень лестницы, по которой они, не останавливаясь ни на миг, нисходят в подземную глубину, в вечное небытие».
Протискиваясь сквозь толпу, он быстро пошел вперед и вдруг приостановился, пораженный словами высокого человека. Человек этот стоял под деревом у начала бульвара, куда вошел и Леонид, окруженный своими спутниками — низеньким старичком и двумя девушками. Высокий человек говорил:
— Существует суеверие двух видов: суеверие религий, рисующих индивидуума-Бога, и суеверие жрецов науки, проповедующих, что в материи заключаются силы, которые порождают биллионы жизней. Живые существа — вечные духи, тела которых их временная форма, которая сбрасывается, как испортившаяся одежда с плеч. Миллионы миров, вращаясь по законам Ньютона, повинуются в то же время скрытым в них стихийным духам. Планета может распасться, но стихийный дух, заключенный в нее, ткет себе новые одежды и на небе вспыхивает новая звезда. Во всем живущем, даже в деревьях, заключен вечный дух, и потому нечему удивляться, что, когда на последнем оккультном сеансе пред нами появились тени, то мы не знали, кто они: духи умерших людей или какие-нибудь другие астральные существа.
Высокий человек с своими спутниками двинулся вперед вдоль аллеи, а Леонид продолжал стоять неподвижно, как бы находясь в оцепенении под влиянием охватившего его изумления. Только после нескольких минут, он, как бы сорвавшись с места, быстро стал догонять уходящего высокого человека, вежливо снял шляпу и в большом волнении проговорил по-французски:
— Тысячу раз прошу извинить меня, милостивый государь, но ваши слова, которые я услышал, случайно остановившись около вас, меня страшно взволновали. Вы сказали, что пред вами появлялись тени умерших людей. Это меня прямо ошеломляет, и потому я прошу вас объяснить, как это надо понимать — буквально или это какая-нибудь метафора?