Страница 51 из 58
— Что с вами? — воскликнула Глафира.
Он продолжал хохотать, но уже беззвучным, больным смехом и его лицо было страшно искажено выражением отчаяния и озлобления — одновременно. Это был род какого- то нервного припадка. Видя, что на него все смотрят, он, вдруг перестав смеяться, поднялся, по лицу его текли слезы и, глядя на Глафиру, он тихо проговорил:
— Эти дамы изменяют свой пол, превращаясь в мужчин, как только наступает ночь… Злополучный я человек! Я должен все переносить, все терпеть, хотя в груди моей огонь и слезы. Я теряю всякое самолюбие и уже не знаю, что ужаснее: терпеть молча или кричать в чувстве моего бессильного бешенства.
Глафира быстро подошла к нему и, глядя на него с презрительным состраданием, тихо, но резко проговорила:
— Не будьте тряпкой, а мужчиной с волей и самолюбием. С Зоей надо уметь поступать решительно и смело, и пусть она поймет, что вы ее муж, а не соглядатай ее пороков.
— Зачем женился я на ней! — горестно воскликнул Евгений Филиппович, уклоняясь от ответа на слова Глафиры и, с выражением испуга в лице, отходя от нее в глубину залы.
— Тряпка! — резко проговорила Глафира, гневно топнув ногой.
Постояв на месте, она задумалась и вдруг с озабоченным видом обратилась к высокому господину:
— Доктор, я знаю, вы будете смеяться, и все-таки я решаюсь вам задать вопрос вот какой: уверены ли вы вполне, что в воздухе, в пространстве не существует никаких живых существ, невидимых глазами…
Она не окончила, так как доктор, нагнув голову и блистая стеклами своих очков, стал смотреть на нее с видом самой уничтожающей иронии, не считая нужным даже ответить ей что-нибудь на это.
— Глафирочка, — воскликнул ее супруг, — мне будет очень прискорбно, если и ты с твоим здоровым умом вступишь на путь мистицизма, в это болото, в котором увязло уже так много членов семьи несчастного старца Серафима.
Она слушала его с опущенной головой, но, когда он окончил, она вдруг подняла голову и лицо ее сделалось красным и злым.
— Ты очень упрям, надо согласиться, что упрям страшно, и за это я тебя обвиняю в том, в чем ты меня — в суеверии. Сегодня ночью ты сам слышал чьи-то шаги и, боязливо проговорив: «Кто-то идет», зажег свечу и обошел всю нашу половину дома, но все двери оказались запертыми. Ты лежал в постели с побледневшими губами и все шептал: «Странно». Так как это повторяется часто, то по необходимости приходится думать, что в нашем доме обитают невидимые квартиранты.
Илья Петрович, видя, что высокий господин, посматривая то на Глафиру, то на него, насмешливо улыбается, повернулся к жене и с сарказмом сказал:
— В таком случае, они должны платить за помещение. Иначе я буду думать, что этот народ просто хулиганы.
— Остротами ты ничего не объяснишь и потому, мой милый, не трудись напрасно, — спокойно отвечала Глафира и повернулась к доктору. Она побаивалась его улыбки и напрасно: он был ловкий дипломат и прекрасно понимал, что его улыбка говорила: «Я знаю очень много и так презираю ваше невежество, что не желаю вам даже возражать». Очевидно, что улыбаться было дипломатичнее, нежели говорить: улыбка давала понять о скрытых сокровищах в недрах докторской головы, а между тем, если бы он стал выкладывать свои знания, то все увидели бы, что там, кроме старого мусора и мелкой ходячей монеты, ничего больше и нет.
— Доктор, — говорила Глафира, — я вовсе не суеверна, но все, что я видела в последний год, заставило меня прочитать книги этих господ теософов и оккультистов, и тревожное настроение мое растет: я не могу не понимать, что в природе скрыты незримые силы, находящиеся вне области знаний. Европа и Америка заняты разрешением всех этих вопросов и желанием проникнуть в тайны невидимого мира, и невозможно думать, чтобы столько умов было одержимо бредом.
— Идиоты! — воскликнул Илья Петрович, подстрекаемый иронической и презрительной улыбкой высокого человека.
— Сознайся, ты это говоришь так себе, по чувству умственной гордости какой-то…
— Такая гордость — очень почтенное чувство, — отвечал он, высоко подняв голову. — Мы создали столько чудес силой знания положительных физических законов, что стыдно бледнеть перед выходцами из того света. Мы не только носимся по земле, но и летаем по воздуху, как кондоры или орлы. Крылатые люди действительно существуют, но только не в астральном царстве, а в том, в котором живем. Могущество человека в нем самом, а богатство — его сильнейший рычаг, и потому задача моей жизни быть колоссально богатым, и я буду идти к этой дели, хотя бы мне пришлось обратить в астральных существ еще целый полк фабричных.
— О, ты у меня молодец, — сказала Глафира, любуясь им, — но только, мой друг, на фабрике неспокойно: рабочие волнуются, потому что ты слишком уменьшил заработную плату.
Разговаривая таким образом, все медленно направились к двери, и на ходу Илья Петрович проговорил:
— Они волнуются — вот ослы! Воображают, что бунтом заставят меня быть щедрее. Да ни за что в мире!
В зале остался только Евгений Филиппович. Убедившись, что все ушли, он быстро стал ходить по комнате с выражением горя и озлобления в лице и, хотя по щекам его текли слезы, его руки сжимались в кулаки.
— Негодяй! Да, я мерзавец, прирожденный скот, женившийся, как дурак, привлеченный красивым телом и деньгами и теперь разгуливающий, как олень с бесчисленными рогами на лбу. Посмотрите на себя в зеркало, Евгений Филиппович, и полюбуйтесь, какая у вас чудная рогатая голова. О!..
Он смотрел на себя в громадное зеркало и смеялся громким смехом.
— Прекрасно! Чудные, великолепные рога с идущими бесчисленными изгибами к самому небу… Ха-ха-ха! Мне хочется ее убить… потом я буду целовать, целовать это распутное, мертвое тело, которое никогда не было моим… Какое оскорбление, какая жгучая насмешка надо мной и какая во мне жгучая жажда обладать ею!..
Он стоял среди комнаты бледный, озлобленный, но с текущими из глаз слезами.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Рабочие с каждым днем волновались все сильнее, и не потому, что им уменьшили заработную плату, а по причине совершенно иной: разнесся слух, что их бывший хозяин блуждает в лесу, изгнанный своими дочерьми и мужем Глафиры. Прежде его боялись, потом, когда он стал проявлять необыкновенную доброту, перестали бояться, но смотрели на него с большим недоумением, не понимая его и не зная, чем объяснить происшедшую в нем перемену, и только когда он превратился в бездомного странника, сердца внезапно раскрылись и все заговорили о нем как о чудесном старце, ищущем на земле царства правды и любви. Сострадание к нему и горячие чувства росли с каждым днем. Всему этому способствовали также и слухи о мертвых, выходящих из могил по повелению загадочного человека — сына фабриканта, о том, что он одним словом своим вызвал бурю и молнию и заставил играть в трубы и бубны невидимых, находящихся в воздухе музыкантов. Разговоры такие расходились далеко за пределы фабрики и, достигая слуха членов семьи изгнанного старика, усиливали волнение, пугливость и мистические мысли каждого из них. Скоро все в семье фабриканта стали поговаривать, что из этого дома надо уехать, что все равно он в скором времени или провалится, или сгорит, и эти последние слова говорились вследствие какого-то непреодолимого предчувствия, которое шевелилось в каждом из них.
В один из вечеров, когда за окнами бушевали рабочие, в зал вошли Анна Богдановна и за нею Глафира.
— Вы, мама, только плачете.
— Да, это мне только и осталось — рыдать безутешно.
Она подняла голову и продолжала густым, звучащим как орган голосом:
— Гибнет наш дом и чувствую я, что гибель висит над каждым из нас. Черный судия не отходит от меня и крест вываливается из рук, когда я хочу изгнать его. Он угрожающе кивает головой и шепчет мне, что все мы погибнем, и вот гибнет Зоя от непонятной ужасной болезни, гибнет Капитон, утопая в разврате и позволяя раскрадывать свое наследство. Оргии и пьянство делают его таким же безумным, как и Зоя. Духи-мстители поднялись из гробов и мстят нам за то, что в богатстве мы видим единственного бога на земле, достойного восхваления. Гибель висит над нами. О, прав ты был, Серафим, когда пожелал раздать свое богатство, чтобы хотя этим вызвать милость духов — мстителей наших.