Страница 46 из 58
— А вот еще, слышите? — закричал Леонид. — Орган звучит…
Послышались уже торжественные гробовые звуки, но в этот момент в залу вбежал Капитон. Он был страшно бледен. В одной руке его была свеча, в другой бутылка и на плечах его красовалась красная женская шаль. За ним шла полуодетая Анетта и несколько других кокоток.
Постояв на месте и заметив присутствующих, он пьяными ногами быстро пошел дальше через залу.
— Этот дом заколдован. Здесь воют и поют неизвестно кто, — проговорила Анетта, перебегая комнату.
Капитон снова приостановился и, пошатываясь, проговорил:
— Нет, это уморительно. Когда я танцевал, какой-то негодяй стал между нами и засмеялся. Я подошел, чтобы его вытолкать, но на том месте, где он стоял, крутился голубой столб дыма. Тогда я понял, что этот господин — дух. Духи мешают мне жить, веселиться, блаженствовать, носиться в канканчике и тратить папашины миллионы…
Окончив эти слова, Капитон, окруженный своими девицами, снова направился к двери и скрылся.
Буря усиливалась. Завывание ветра, шум гнувшихся деревьев смешивались с раскатами грома, но, кроме всего этого, всем находящимся здесь слышались мрачные звуки органа. Они сидели неподвижно, прислушиваясь к этим звукам, недоумевая, пугаясь и глядя испуганно расширившимися глазами на Леонида. Им казалось, что он растет с каждым мгновением и в моменты, когда молния озаряла его лицо, оно казалось лицом ангела-карателя, в священном негодовании бросающего молнии на презренный мир. Вдруг он поднял руки и по зале снова стали проноситься негодующие и печальные звуки его голоса.
— Носитесь, торжественные загробные аккорды астральных музыкантов, наполните весь этот грешный мир и смертельной тоской и ужасом разбейте жестокие сердца. О, мир несчастий, разврата, гибели и смерти!
Раздался страшный удар грома. Им, слушающим странные слова, показалось, что и гром этот вызван чудесной силой Леонида в подтверждение его слов и, вскочив с мест, <они> заметались по комнате. Леонид продолжал:
— Трепещи, богач, полными руками загребающий золото в то время, как под окнами твоими протягиваются исхудалые руки обобранных тобой голяков. Вы, жрецы оргии и пьяного веселья, с похотливым взором в глазах и холодом в сердце, бегите с ложа разврата в пустыню, потому что жизнь на земле — миг на часах вечности, а там ужас, тоска, смертельное сожаление среди блуждания в океане вселенной. Вы же, все, мои сестры и их мужья, все идите в монастырь, слышите, в монастырь, говорю вам, потому что вы изгнали в леса и степи отца вашего… Призраки ваших преступлений блуждать здесь будут и будет за вами всегда стоять смерть.
— Смерть стоит в белом, смотри! — воскликнула Зоя, глядя в одну точку. Тамара издала крик ужаса, глаза ее расширились и, страшно побледнев, она стала смотреть по указанному Зоей направлению.
Раздался новый удар грома и опять прозвучал голос:
— О-о, как гремите над домом несчастья, существа невидимые. Отец, я к тебе, в лес…
Он быстро пошел к двери, и хохот его, горький и негодующий, пронесся по комнатам. А Зоя и Тамара с немым ужасом продолжали смотреть на белеющееся в темноте видение — высокое, тонкое, с ребрами, светящимися фосфорическим блеском, с двумя костяными впадинами вместо глаз.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
I
Человек познает себя, не думая, но действуя. Только в усилиях исполнить должное, он узнает себе цену.
Зима прошла. Поля и рощи снова зазеленели и майское солнце, обливая землю лучами, казалось, смеялось со своей голубой выси над всеми горестями и печалями нашей маленькой, таинственной планетки, с ее вечными неразрешимыми загадками — жизнью и странным существом — человеком.
Под траурно-опущенными ветвями гигантских елей огромного глухого леса шел, постукивая палкой по древесным корням, старик с белой как снег бородой, в соломенной шляпе на голове, в простой синей рубахе и без всякой обуви на ногах. Лицо старика было светлым, приветливым, а когда он, подымая голову, всматривался в голубое небо, оно делалось умиленным и радостным, как у людей в первый день Светлого праздника под звуки пасхального звона колоколов, когда в сердце пробуждается чувство радостной любви к природе и людям — маленьким и большим, злым и добрым, счастливым и страдающим. Рядом со стариком шел его сын, одетый, как и отец его, и лицо Леонида было теперь спокойным и светлым.
Оба они, отец и сын Колодниковы, представляли очень странное зрелище: оба с полным презрением оттолкнули от себя миллионы свои, так как деньги, из-за которых люди грызутся, душат и убивают друг друга — какое-то кошмарное недоразумение, не дающее никакого счастья, предмет коллективного помешательства. И они правы: ведь то, что дает покой и радость — лес, поля, солнце, море — дается без всяких денег, одинаково — миллионеру и бродяге.
Должно быть, такого рода мысли кружились в голове Серафима Модестовича, потому что, неожиданно остановившись близ поляны, он задумчиво сказал:
— Ничего у меня больше нет.
Он протянул руки и по губам его прошла спокойная, ясная улыбка.
— Эта крестьянская рубаха — все мое достояние.
— Да, папаша, мы теперь небогаты с вами.
— А мои дочери и их мужья очень богаты. Я только не верю, чтобы миллионы дали им счастье, и сожалею дочек своих. Да, я был похож на грабителя, сгибавшегося под тяжестью награбленного, но вот явились более слепые люди и отняли от меня все, что я имел. Вот что я тебе скажу, дружок мой.
Он склонился к сыну с улыбкой умиления на губах, точно желая высказать какую-то тайну свою.
— Когда рука не ощущает золота, грудь вздымается очень свободно и радостно. Чем легче кошелек, тем шире бывает сердце, и самое широкое у истинного сына матери-природы. Теперь только глаза мои видят могучего Бога в голубой ризе, с зеленым ковром у ног. Блудный сын, пировавший с душителями ближних и настроивший так много могил, возвращается под голубые крылья твои, мать-природа, и под твои зеленые шатры.
Проговорив все это, Серафим Модестович, с благодушным видом посмотрев на вершины высоких деревьев, пошел уже было дальше, как Леонид, взяв его за руку, сказал:
— Папаша, посидим и отдохнем здесь.
— Хорошо, мой друг, я на все согласен. Вот остаток дуба и мы оба усядемся здесь.
Посреди небольшой поляны лежал ствол свалившегося дерева. Отец и сын, подойдя к нему, сели рядом.
Со времени изгнания из своего дома дочерьми, Колодников блуждал в сопровождении Леонида по полям и лесам. Вначале было еще холодно, холодный ветер часто пронизывал его старое тело, но он не чувствовал неудобств такой жизни: буря в душе его уничтожала всякую чувствительность тела к бурям, проносящимся по земле. Негодование подымалось в нем, мешая думать и развивая мысли о вечности и о смысле жизни на этой земле, и было чрезвычайно трудно совершенно примириться не в теории только, а на деле — с этой новой жизнью лесного скитальца. В воображении его часто рисовались его богатства, фабрика, имения, дома, и трудно было с полной искренностью думать, что все это только золотая пыль, что тогда он был сумасшедшим посреди огромного стада обезумевших людей, и что только теперь, превратившись в настоящего сына матери-природы, он воскрес из мертвых и почувствовал счастье среди лесов и полей. Не покой и радость, а наоборот, новые искушения часто испытывал он, искушения, сопровождавшиеся волнением и смутой. В такие минуты, видя себя как бы осужденным невидимыми врагами, он собирал все силы свои, уходил в самые дикие места леса и там думал, думал… С каждым днем он делался покойнее, и вместе с ясностью духа все более проникался уверенностью, что, потеряв миллионы свои, он ничего не потерял, а напротив, сделал приобретение, нашел самого себя, что этот лес — самое настоящее для него место — успокоения и излечения от прежней слепоты. Кончилось тем, что воспоминания о своих прошлых преступлениях его больше не мучили: отказавшись от своего богатства, он в то же время убил в себе прежнего человека греха и дьявольских искушений. Из могилы Каина возрастал новый человек света и разума. Таким образом Колодников-отец с каждым днем как бы восходил по ступеням лестницы, ведущей в царство вечного света. Что касается до его сына, то с ним происходило обратное: Леонид-дух с каждым днем как бы все более погасал. Постепенно, начиная от пребывания в Париже, он с величайшим трудом пробирался как бы по голым скалам, временами срываясь и потом опять переходя на скалу более высокую. Достигалось это необыкновенным подъемом всех его духовных сил, или, иначе выражаясь, вибрированием подъемов всех миллионов проводников его духа — нервов. Для каждого человека есть известная черта, выше которой он подняться не может, как птица, которая, взлетев на доступную для нее точку, неминуемо должна будет покатиться вниз. Это именно происходило и с сыном Колодникова, и Леонид № 1 — доброе, чувственное животное, все чаще начинал затемнять и занимать место странного существа — Леонида № 2. С этим вместе в воображении его все чаще начинала являться голая женщина — Тамара. Всеми чарами искушения она влекла его к себе и ее жгучие глаза виделись ему и при блеске солнца, и в темноте ночи.