Страница 28 из 58
Он поднес к своим губам бокал вина, но в этот момент раздался громкий, негодующий голос:
— Мерзавец!
Танцующая Зоя и все другие внезапно остановились. Серафим Модестович стоял посреди них, дрожа от негодования, по губам его пробегала конвульсия, и под нависшими бровями бегали и сверкали глаза, как маленькие, злые зверьки. По всем этим признакам видно было, что им со стихийной силой овладевает ярость. Вдруг он поднял палку и закружил ею в воздухе, точно желая кому-то размозжить ею голову, но потом, видимо, сделав страшное усилие над собой, опустил ее и в волнении заговорил глухим, негодующим голосом, в звуках которого моментами слышались сокрушение и грусть:
— О, если прав ты, Леонид, и если с небес высоких смотрят на нас существа всезрящие, то пусть они разразятся хохотом и миллионами языков заговорят: «Безумный, глупый, жестокий старик Колодников! О, да, ты, Серафим, комедиант, ты шут пред Богом и собой, — и вот, смотри: на золоте твоем, которое ты добыл трудом сотен людей, их потом и слезами, кружатся в разврате твои дети и глумятся над тобой же». Так, так надо осмеять меня, старого глупца, а когда в могиле я буду лежать, настанет для вас всех праздник светлый и в ликовании закричите: «Га, сколько денег оставил нам, детям греха и дьявола, этот старый шут». Да, дьявол был во мне, в душе моей, и глаза мои были закрыты. О, плясуны! Вот так, ударом палки…
С этими словами, подняв палку свою, он одним взмахом разбил вдребезги бутылки и бокалы.
— Вот так, одним ударом я хотел бы разбить все плоды жизни, — эту выдумку дьявола, — капитал. Знайте же вы все, что я вот что сделаю: раздам его я нищим, бездомным людям, не знающим, где преклонить голову свою <…> все, все им отдам! О, я безумец! Я терзал людей, мучил их <…> и вот плоды: на миллионах этих возросли безбожие и разврат.
Он повернулся, чтобы уйти, но, увидев за собой Леонида, неожиданно охватил его шею рукой, склонился головой на его плечо и зарыдал:
— Мой друг, мой милый сын, идем отсюда.
Оба они стали медленно уходить.
Глафира, Зоя, Капитон и другие все долго стояли неподвижно, ошеломленные последними словами отца — раздать капитал. Наконец Зоя воскликнула:
— Раздать наши миллионы нищим и оборванцам! Как бы не так! Позволим мы — как же!
— Опасное сумасшествие, — вскричала Глафира, блеснув глазами, и нежно очерченное лицо ее сделалось злым.
— Ха-ха-ха! — искусственно рассмеялся Капитон. — Вот еще чудак-старикашка. А ведь когда-то он и сам имел целые стаи красоток. Видно уже вместе с молодостью черт уносит на рогах своих и последний умишко, годный хотя бы для того, чтобы сообразить, что жизнь дана для упоений, или черт с ней.
— Перестань ты паясничать, — вскричала Глафира, и в нижней части ее лица отразилась холодная злоба. — Мы должны унять отца. Не дожидаться же нам, чтобы он в страхе перед привидением раздал наши богатства.
Зоя нахмурила свои черные брови, с нервной силой сжала руки в кулаки и, вытянувшись, вскричала:
— Я просто бешеной делаюсь от этой мысли — раздать наш капитал.
— Вот идет мама, — сказала Глафира и шагнула навстречу матери, которая, выйдя из боковой аллеи, остановилась и стала попеременно смотреть на всех.
— Сидя на балконе, я слышала, что ваш отец говорил здесь с большим гневом, — сказала Анна Богдановна.
— Он просто рассвирепел, мама, — ответила Глафира, а ее сестра скороговоркой, резко добавила, делая презрительные гримасы губами.
— Как бенгальский тигр.
— Он уже не тот, — заговорила снова Глафира, — и так страшно изменился в ужасе пред своим же бредом о воскресении мертвых, что я не узнаю его и прямо ставлю вопрос, мама.
Она шагнула к матери и, почти касаясь ее лица, резко спросила:
— Хотели бы вы быть нищей?
Анна Богдановна даже отшатнулась от неожиданности.
— Очень странный вопрос, признаюсь.
Зоя, в свою очередь, тоже шагнула к матери и глядя на нее из-под нахмуренных бровей своими синими глазами, настойчиво сказала:
— Нет, вы прямо отвечайте: хотели бы вы, чтобы у нас ровно ничего не было — ни имений, ни капиталов, ни бриллиантов?
— Бриллиантов! — воскликнула Анна Богдановна со слабым смехом на губах и на минуту глаза ее засветились прежней, былой жизнью. — Да это и представить себе нельзя. Мои бриллианты были всегда моей гордостью, и на балах я блистала в них, как королева.
Она вдруг остановилась, почувствовав, что все, о чем она говорит, время унесло с собой безвозвратно и что это даже и хорошо, потому что в душе ее теперь поднялись совершенно другие силы. Она стояла неподвижно, задумчиво глядя в пространство голубой ночи.
— Что с вами, мама? — с досадой в голосе спросила Глафира.
Продолжая смотреть в пространство и как бы взвешивая каждое слово, Анна Богдановна тихо и печально отвечала:
— Сверкающие эти камни и все, что было — тщеславие и суета. В душе моей не то теперь и с прошлым я простилась. Как будто бы во мне поселился кто-то мрачный и печальный и совершает панихиду над мертвецом в алмазах, в бальном платье, и я слышу голос: «Молись, молись», и перед глазами человек в венке терновом — мой судия.
Глафира холодно выслушала, на губах ее появилась гримаса досады, и она с презрением сказала:
— И, мама… Кажется вы опять поехали за Рубикон здорового ума.
Проговорив это, она стала пристально смотреть на нее, а Зоя в это время, склонившись к уху Тамары, со смехом шептала ей:
— Со стороны мамы это отвратительное лицемерие, Тамарочка, так как она нисколько не вакханка, а скорее Мессалина, и ее романы нам известны всем.
Между тем, Глафира, продолжая смотреть на мать, громко и резко проговорила:
— Отвечайте просто: хотели бы вы быть нищей?
Анна Богдановна удивленно посмотрела на дочь и, опустив голову, задумалась и только потом сказала:
— Нищей быть — тяжелый крест, хотя Господь может убить и миллионами.
— Теряю я с вами терпение, мама, и повторяю снова, — раздражительно заговорила Глафира, — настанет день, когда отец раздаст наш капитал, и нам останется ходить по домам и славить Христа.
— Христа славить — светлая радость, — к общему удивлению, тихо и печально отвечала Анна Богдановна. — Взять крест в руки и воспевать Христа и, одевшись в черное, жить в черной комнате, как сын мой, и видеть привидения из могил.
Все смотрели на нее, совершенно ошеломленные такой необыкновенной для нее речью, и только спусти некоторое время Зоя, сорвавшись с места, подскочила к ней, уперла руки в бока и покачивая головой, насмешливо отрезала:
— Мама, вот что с вами случилось: какой-нибудь астральный идиот потушил всякий свет в голове вашей и там теперь совершенная тьма.
Анна Богдановна только страдальчески посмотрела на нее.
— Как ты дерзка, Зоичка, и бесчувственна.
Глафира, пристально взглянув на мать и как бы сразу сообразив, как им надо поступать с ней, подошла к Зое и шепнула ей о необходимости повлиять на мать мнимой добротой и ласковостью. Зоя только тонко улыбнулась, показывая этим, что она сразу поняла Глафиру, и как только последняя отошла совещаться с своим женихом о способах поставить отца в невозможность поступать по своей воле, Зоя, нежно обняв мать, начала ей ласково нашептывать что-то. Вообще, лицемерие в характере Зои играло не последнюю роль: когда не помогали дерзость, грубая насмешка или гнев, она благоразумно прятала когти, в лице выражалась ласковость и уста начинали лгать, произнося слова любви и мира. Против этих орудий своих дочерей, уловления в сети, Анна Богдановна, по слабости характера и чувствительности, всегда оказывалась бессильной, и потому не удивительно, что в конце концов, после того, как Зоя объявила о своем желании немедленно выйти за Ольгина, Анна Богдановна сказала:
— Он очень добрый человек. Да, вам обеим необходимо выйти замуж, и капитал надо разделить.
— Вот видите!
— Но как повлиять на вашего отца, я, признаться, не знаю.
— О, мама! На него теперь совершенно нельзя положиться, так как привидения все более завоевывают его. Он разбрасывает деньги рабочим и делается совершенно невменяемым.