Страница 7 из 15
Четырьмя годами позже Саломе вышла замуж за сорокаоднолетнего филолога Карла Андреаса. (Поговаривали, что согласие он вырвал угрозами самоубийства.) Однако последовали два веских условия: никакой интимной близости и никаких детей. Саломе желала свободы в связях, будь то Рэ или другие возможные возлюбленные, не требовала она верности и от Андреаса. Она даже сводила его с подходящими пассиями. Не всегда брак складывался гладко – Карл нажил ребенка от служанки, и девочка так и осталась в доме супругов, но отношения они так и не разорвали.
Самый главный дар Андреас-Саломе – ее тонкий аналитический ум. Она обладала поразительной способностью понимать даже невнятные идеи выдающихся мыслителей эпохи и часто открывала в доводах неожиданную сторону. Она как бы врачевала ум: слушала, подмечала, анализировала и возвращала идеи обратно, освещая тенистые уголки логики.
Рильке записался в длинный список обожателей, едва узнал об этой женщине. Он только закончил цикл стихотворений «Явления Христа» – вызов христианским догмам, – который писался под впечатлением от Ницше, и тут один приятель-редактор предложил ему почитать эссе на схожую тему «Еврей Иисус» авторства Саломе.
Всю ночь Рильке изучал написанное, и под конец он почувствовал в себе близкое литературное родство с автором. Вскоре она стала получать стихи без подписи. Имя таинственного отправителя Андреас-Саломе узнала только весной 1897 года во время поездки в Мюнхен. Когда Рильке услышал о ее приезде, он уговорил Вассермана, общего знакомого, устроить встречу за чаем.
Андреас-Саломе, на четырнадцать лет старше Рильке, прибыла в квартиру Вассермана в свободном хлопковом платье, складки которого смягчали ее грубоватую фигуру. У нее было по-русски широкое лицо, а пепельно-русые волосы она собирала в пучок на затылке. Вскоре выяснилось, что она восхитительный рассказчик. Вся комната внимала ее прямым и категоричным рассказам о людях и местах, рассказам удивительно беспорядочным, не связанным ни временем, ни логикой.
Рильке околдовала «мягкая, мечтательная и блуждающая улыбка» Лу, а она позже отметила в дневнике, что в глазах поэта отражалась его душа. И следом колко добавила: «Без царя в голове».
Поэт сразу же потерял голову. Тем же вечером он написал матери, что встретил «известную писательницу». А утром отправил письмо Андреас-Саломе, в котором признался, что допоздна зачитывался ее работами, и теперь чувствует с ней близость: «Вчера не впервые я коротал с Вами сумрак, – написал он и добавил, что надеется однажды прочитать ей свои стихи. – Большего счастья вообразить я не в силах».
Сначала «человеческие качества» Рильке очаровали Андреас-Саломе больше, чем его поэзия. Она не помнила ни строчки из тех первых, неподписанных писем, но когда теперь перечитывала свои ответы, думала, что «нашла его послания не слишком впечатляющими». По-настоящему в Рильке ей нравилось «мужское изящество» и «мягкая, но настойчивая властность и превосходство». Лу казалось, что его внешность безупречно подходит его личности. Через две недели после знакомства они провели вместе выходные на Баварском озере, где тут же стали любовниками.
Следующие несколько месяцев пара не расставалась: днем Рильке читал свои стихи, а вечерами Андреас-Саломе готовила постный борщ. Вскоре он тоже по ее примеру отказался от обуви и мяса. А еще сменил тесные деловые костюмы на широкие рубахи и свободные крестьянские одеяния.
Рильке испытывал к Саломе безудержную страсть, в которой позже винил юность, когда «опьяненные любовью бросаются в объятья друг друга и растворяются друг в друге бесстыдно, беспорядочно, беспокойно». Лу не чувствовала того же смятенного обожания, что и Рильке, но она искренне почитать талант поэта и считала, что все его дурные качества легко исправить, достаточно слегка их «причесать». Она лепила такого Рильке, который бы ей больше нравился.
Он перенял у нее изысканный почерк и по ее совету развивал в себе мужественность. Имя «Рене» звучит слишком женственно и по-французски, заметила она и предложила сильное немецкое «Райнер».
Поэт с готовностью отдался во власть Андреас-Саломе. Она стала не столько первой его большой любовью, сколько наперсницей, наставницей, музой и даже матерью – если и не для самого юноши, то для художника, который в нем рос.
«Я такой же податливый, как воск, в твоих руках. Владей мной, лепи меня, закончи меня», – написал он в автобиографическом рассказе после встречи с Лу.
Он радостно принял крещение новым загадочным именем, которое мистически существовало само по себе. Писатель Стефан Цвейг хотел вышить буквы этого имени золотой нитью. «Райнер Мария Рильке, – писал еще один друг поэта, – даже в имени твоем – поэзия».
Не прошло и года, Рильке бросил Мюнхенский университет и последовал за Андреас-Саломе в Берлин. Ее родная Россия стала буквально мифопоэтическим символом славянского самосознания, которого поэт, выросший под флагом Австро-Венгрии, лишился. Лу учила Райнера языку, и теперь он надеялся овладеть им настолько, чтобы переводить русскую литературу.
В 1899 году любовники впервые вместе посетили Москву. Незнакомцы редко видели в высокой женщине и кротком юноше явно младше возлюбленных. Литературный критик Федор Фидлер принял Рильке за пажа Андреас-Саломе, а писатель Борис Пастернак вспоминал, что встретил поэта на железнодорожной станции с «мамой или старшей сестрой». Позже к паре присоединился муж Андреас-Саломе и своим появлением внес еще большую путаницу.
Любовники не обращали внимания на слухи. В те дни их занимало только одно – встреча с кумиром обоих Львом Толстым. Задача не из легких. К тому времени писатель разменял седьмой десяток, отошел от дел и слыл человеком недружелюбным. Теперь он писал только горькие заметки, в которых поносил современное искусство и безбожную молодежь, его создающую. Молодым гостям стоило внять этому предупреждению, но они были настроены решительно. Андреас-Саломе обратилась к высокопоставленным знакомым и добилась приглашения на чай в доме писателя.
Встретил их сутулый сердитый старик, лысый, с белой бородой, которую явно часто дергали и тягали. Почти с порога он закричал на Андреас-Саломе, но Рильке ни слова не разобрал в потоке быстрой русской речи. Однако вскоре понял, что приняли их единственно потому, что писатель не согласен был с работами Лу и хотел высказать ей свое недовольство. Толстой, ярый христианин, заявил, что она слишком романтизирует русские народные традиции и предупредил ее не перенимать крестьянских суеверий.
Разговор прервал крик мужчины из другой комнаты. Старший сын Толстого заметил, что верхняя одежда Рильке и Андреаса-Саломе все еще висит в прихожей, и закричал: «Что! Еще не убрались?» Гости решили, что это последнее предупреждение и поспешили прочь, а вслед неслась отповедь Толстого. Голос его преследовал их по всей улице, пока, наконец, его не заглушил колокол.
Несмотря на такой холодный прием, пара решила еще раз попытать встречи с ним следующим летом. Когда гости прибыли в загородное имение Толстого, писатель предложил им или разделить обед с его семьей, или втроем отправиться на прогулку. Все знали, что жена Толстого отличалась крайне сварливым нравом, поэтому гости с радостью выбрали второй вариант. Сначала Толстой говорил о литературе благосклонно, но затем назвал поэзию бесполезной формой искусства. При этом обращался он исключительно к Андреас-Саломе, совершенно не замечая Рильке, чем ставил поэта в совсем уж нелепое положение. Позже в дневнике Рильке писал, что Толстой будто «воображал жизнь чудовищем, а себя – единственным борцом с ним».
В другое время Рильке расстроила бы отповедь Толстого, но она вдохновила поэта для нового творения – поэтического сборника в форме средневекового молебна. По возвращении в Берлин он засел за работу над «Часословом», летописанием собственных поисков бога поэзии, который написал в трех частях между 1899 и 1903 годами. Когда книга вышла, он передал Андреас-Саломе подписанную копию.