Страница 15 из 15
Дункан настолько покорил Роден, что она защищала его творения перед зеваками, которые подчас ворчали: «И где здесь голова? А рука где?» – «Неужели вы не понимаете, что дело вовсе не в этом – это же символ, отражение идеальности жизни!» – горячилась танцовщица.
Вскоре Роден получил хорошие новости от критиков. Эссеист Рудольф Каснер объявил его «самым современным среди живущих ныне художников». «Истории нужен лишь он один. Не лишено смысла сказать, что искусство родилось в Греции, выросло у Микеланджело и умрет после Родена. Он буквально “создавал эпоху”».
Не меньше восхищались выставкой и две подруги – Вестхоф с Беккер. «Я ходила вчера, пойду и сегодня, эти дни буквально стали новой вехой моей парижской жизни, – писала Паула Беккер друзьям в Ворпсведе, убеждая их посетить выставку. – Роден с невероятной силой познал и отразил “саму жизнь и ее дух”. Для меня он сравнится только с Микеланджело, а в некотором роде даже ближе. Стоит жить, пока такие люди есть на земле».
Выставка вдохновила молодых женщин, и в Ворпсвед тем летом они вернулись с полными идей головами.
Глава 5
Люди стекались со всего света, чтобы взглянуть на первую Всемирную выставку нового тысячелетия, но некоторые художники бунтовали против величайшего события и стремились отгородиться от общества. Одним из таких мест уединения стала деревушка Ворпсведе в Нижней Саксонии, где домики с соломенными крышами кутались в бесконечные поля.
В середине 1880-х студент дюссельдорфской Академии художеств Фриц Макензен каждое лето приезжал в Ворпсведе, чтобы писать залитые солнцем пейзажи. Серебристые березы соседствовали здесь с черными от торфа озерами. С деревьев осыпались зрелые яблоки. В этом месте возрождалась душа, истощенная стремительным потоком жизни в большом городе и тоскливым формализмом художественной школы (в то время в искусстве властвовал моральный реализм, и часто о нем отзывали пренебрежительно). Вскоре Макензен заманил в Ворпсведе и своих друзей из Дюссельдорфа, Генриха Фогелера и Отто Модерзона, пообещав, что деревня крестьян и собирателей торфа подарит им возрождение.
В 1889 году все трое решили не возвращаться больше в город, и так родилась коммуна художников. Люди ехали сюда в надежде, что на благотворной почве их собственный талант тоже даст ростки. Единственным учителем ворпсведцы признавали природу – облака над головой дают не меньше знаний, чем кисть в руке.
Не прошло и десяти лет, как в коммуну потянулась молодежь, в том числе Клара Вестхоф и Паула Беккер, а в августе 1900-го Фогелер пригласил в Ворпсведе молодого поэта Райнера Марию Рильке, которого встретил на вечере во Флоренции. Они сговорились, что Фогелер нарисует романтические иллюстрации к некоторым стихам Рильке, и художник предложил поэту заняться этим сообща.
«До чего широко открываются здесь глаза! Они хотят объять все небо!» – писал Рильке по прибытии в Ворпсведе. Большинство жителей коммуны обитали в старом крестьянском доме, Фогелер же превратил свой дом в памятник немецкому югендстилю. Крыльцо с перилами и сводчатым навесом вело к девственно-белым стенам, увитыми виноградными лозами. У Фогелера были шоколадно-карие глаза и тонкое мальчишеское лицо, он приветливо встретил Рильке и предложил поэту «голубую комнату под крышей», которую берег для самых дорогих гостей.
Молодые обитатели коммуны возлежали в креслах. В вазах повсюду стояли полевые цветы. Кто-то играл Шуберта на пианино. Девушки носили венки из роз, а юноши – жесткие классические стоячие воротнички.
Именно такая расслабленная обстановка и требовалась Рильке после всех отказов, которые он получил за год, – от Андреас-Саломе, Толстого и, совсем недавно, от Чехова. Рильке не раз посылал драматургу свои переводы «Чайки» и молил прочитать их, но Чехов так и не ответил. Кроме того, Рильке писал балетному импресарио Сергею Дягилеву, который в то время был редактором российского журнала «Мир искусства», с просьбой помочь в организации художественной выставки в Берлине. Дягилев отказался, и выставка не состоялась.
Ворпсведцев связывали теплые, дружеские отношения, они верили, что любовь, дружба и искусство могут существовать рука об руку, и в этом Рильке находил утешение.
«Я верю этому месту и желаю, чтобы оно даровало мне возможности и путь к грядущему, – писал он. – Здесь я могу вновь просто жить».
Ворпсведцы, однако, не сразу приняли поэта. Мужчины здесь носили бархатные жилеты и длинные английские пальто, а Рильке приехал в сандалиях и тонкой крестьянской рубахе. Он старался придать себе богемный вид, но больше походил на слугу-славянина или чешского националиста, и даже экономки потешались над ним за спиной.
Да и стихи не поразили эстетствующих с первого слова. Едва приехав в Ворпсведе, Рильке появился на еженедельном салоне. Когда подошел его черед делиться своим творчеством в озаренной свечами комнате, он стал читать стихи спокойным низким голосом. С каждым словом уверенность Рильке в своем произведении крепла. Краем глаза он заметил, что две девушки в белых платьях напряженно следят за ним из бархатных кресел. Это были Беккер и Вестхоф, которые только что вернулись из Парижа.
Когда Рильке закончил, слово взял пожилой профессор Карл Гауптман. Он заявил, что последняя строка портит стихотворение и ее лучше убрать. Поэт окаменел от столь дикого предложения. К тому же было унизительно слышать подобное от человека, который писал «надуманную, отрывочную» и «вымученную» прозу в тетради из свиной кожи. Хуже того, Рильке оскорбили на глазах у женщин, которым, вне всяких сомнений, понравились его стихи!
Но Беккер в своем дневнике отчасти опровергла выводы Рильке. Ей казалось, что тексты Гауптмана, пусть «сложные и вялые», но в то же время «значительные и глубокие». Большее впечатление на нее произвели не стихи Рильке, а его внешняя мягкость, «его маленькие трогательные руки» и «милое и бледное лицо». Поэт был бесспорно талантлив, но сравнивать сентиментальную поэзию с прозой Гауптмана, по ее мнению, было ошибочно, потому что они слишком разные. В тот вечер вспыхнула битва «реализма с идеализмом» и не утихнула даже после того, как потухли все свечи.
В следующее воскресенье Рильке вновь заметил девушек в белом. Он смотрел в окно, когда они вдруг двумя лилиями выросли посреди вересковой пустоши. Беккер в тот день первой пришла в салон, ее лицо оживленно сияло под широкополой шляпой. Следом появилась Вестхоф, величественная богиня в платье с высокой талией, крупными складками ниспадавшем к ее босым мозолистым ступням. Она вошла в комнату, и Рильке отметил, как темные кудри развеваются вокруг «мрачно прекрасного лица». Она сияла ярче всех и будто озарила своим появлением весь дом. «В тот вечер я часто глядел на нее, и каждый раз она была прекрасно по-новому, – писал Рильке. – Особенно в умении слушать».
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.