Наш эксперимент

– Не знаю, – ответил я. – Я не обратил на это внимания.

– Так попытайся вспомнить его.

Я опять закрыл глаза, но никак не мог вспомнить, какого цвета был этот злосчастный чайник.

– Ну, хорошо, – сказал Егор, устав от моей бесталанности. – Прекратим с этим. Давай, посмотрим, что ты можешь сделать в другой области. Вот, посмотри на меня, и скажи, какой группы у меня кровь.

– Ещё чего захотел! – воскликнул я с возмущением. – Я своей группы крови не знаю. Так мы ни до чего не договоримся.

– Тогда, может быть, через листок бумаги ты сможешь прочитать какой-нибудь текст?

Он открыл у себя на столе книгу и закрыл страницу листом плотной бумаги.

– Читай, – сказал он мне.

Я посмотрел на бумагу и опять возмутился.

– Как же я могу прочитать, – закричал я, – ведь бумага совсем не прозрачная.

– Через прозрачную бумагу и дурак сумеет прочитать, – заявил он.

– Что же ты от меня хочешь? – спросил я его. – Ты хочешь, чтобы я стал суперменом? Умел читать сквозь бумагу? Видел человека насквозь? Погружался в прошлое и предсказывал будущее? Но зачем? Ведь для этого нужно сделать эту тренировку своим образом жизни. Разве это интересно? Допустим, я приобрету какие-то пара нормальные физические качества. И что из этого? Я стану умнее? Удачливее в жизни? Избегу своей судьбы? Но зачем? Я не хочу превращаться в бога. Я хочу оставаться человеком.

– А почему бы и не стать им? – возразил мне Егор. – Ведь кроме физического совершенства, которым постоянно занимается человек, он мог бы также развиваться, совершенствуя необычные восприятия сигналов своим мозгом. Человек постоянно должен достигать совершенства в своей работе мозга. Вот мы говорим: ум, тело, разум. Тело мы тренируем, а ум, хотим, чтобы он получал всё как дар божий. Так вот. Такого не бывает. Человек ничего не получает даром. За всем должен стоять напряжённый труд. Необычайные возможности человека становятся реальными. Пять чувств рождают шестое чувство. После шестого чувства можно приобрести седьмое, и так до бесконечности. Мысль человека материальна, её тоже можно слышать. Можно, не дотрагиваясь до человека, сдвигать его с места или парализовать его волю. На расстоянии можно передавать вкусы. Так можно попробовать лимон, и все будут чувствовать вкус лимона. Производя у себя какое-то чувство можно легко транслировать его другим людям, и те будут чувствовать такие же ощущения. Тот шестой канал чувств был традиционно присущ человеку, этот канал информационный.

– Зачем ты всё это говоришь? – спросил его я.

– Затем, – ответил он, – что всё это умеет моя бабка. А почему бы и нам не научиться этому?

– Твоя бабушка всё это умеет? – удивился я.

– Да, – ответил он.

– Значит, она – супер-бабка? Вот дела! – воскликнул я восхищённо, – Скажи, а она, случайно, не колдунья. А то я очень боюсь колдунов. Если она колдунья, то я перестану ходить к вам.

Егор рассмеялся и заметил:

– Любой может научиться делать то, что делает она. Если ты натренируешь своё ухо так же как она, то сможешь слышать чужие мысли.

– Значит, при ней лучше ничего не думать, – решил я.

– При ней или без неё. Всё равно она узнает, что у тебя в голове.

– Как? – удивился я.

– Всё при помощи той же тренировки.

– А у меня, вообще, со слухом – медведь на ухо наступил. Кто-то слушает классическую музыку, понимает её. Я же – не бум-бум. Да и разве можно понять язык музыки. Ведь каждый воспринимает её по-своему. Я понимаю, что музыка – произведение искусства, но я воспринимаю её как вариацию разных звуков и шумов.

– Вот видишь, – сказал Егор, – у каждых из нас есть ограниченные способности, и если их не развивать, то ничего нельзя добиться. Чувство прекрасного свойственно многим людям, но не всем. Развиваясь и совершенствуясь, мы постигаем не только секреты и премудрости, но и обогащаем себя чувством прекрасного. Тебе, как математику, не простительно не знать музыку, не чувствовать гармонию. Ты должен быть и музыкантом и художником, потому что числа, ритм, линия и расстояние должны быть для тебя, прежде всего, математическими символами и величинами.

– Живопись?! – воскликнул я. – Я тебе не эстет, чтобы таскаться по картинным галереям, закатывать к потолку глаза, и восклицать: «Ах! Как прекрасно! С ума сойти можно!»

– А зря, – улыбнувшись, сказал Егор. – Любая картина, нарисованная художником, это тоже совокупность каких-то линий. Поэтому любая картина, помимо чисто психологического эффекта восприятия, как зрительный образ, она ещё воздействует на человека своим торсионным полем, совокупной структурой тех линий, которые образуют эту картину. Тот художник, который рисовал эту картину десять лет или больше, пока он её рисовал, он воздействовал на неё своим торсионным полем. Все краски поляризованы под спином и повторяют структуру поля того художника, который её рисовал. Когда мы подходим к картине великих художников, которая ещё не закончена, то мы, оказывается, испытываем действие трёх факторов: чисто эмоциональное, как восприятие зрительного образа, это восприятие торсионного поля, связанного с формой, и восприятие торсионного поля того художника, который эту картину рисовал. Он передает через эту картину торсионное поле самого себя. Меня всегда интересовали художники, которые рисовали абстрактную живопись из области тонкого мира. Эта новая русская живопись, никогда не встречавшаяся ранее.

– Я не собираюсь становиться художником, – заявил я.

– Ну и зря, – ответил мне Егор, – в каждом из нас живёт художник, музыкант, артист, философ, скульптор. Всё это имеется в зачаточном состоянии. Каждый человек может родить в себе другого человека.

– А я слышал такую пословицу: «Art longa brevis vita est. – Искусство вечно, жизнь коротка». Это нам припадали на уроке латыни. Если всю жизнь чему-то учиться, то, когда же жить?

– Можно жить наполнено, – возразил мне Егор, – и жить можно вечно.

– Я что-то не верю в вечную жизнь, – сказал я.

– И зря, – ответил Егор.

– Но возьмём, к примеру, твою бабушку. Если она такая крутая, то ты думаешь, что она будет жить вечно? И никогда не умрёт?

– Да, я так думаю, – ответил он. – Когда придёт её время, она просто изменит свою форму и вознесётся на небо. Тело нам дано, как змее – кожа. Мы оставляем свои бренные останки в этом мире и возносимся в иной, более совершенный мир. Куда, кстати, могут попасть не все. На земле идёт естественный отбор.

– Об этом я уже слышал, – ответил я. – Церковники говорят, что туда попадут только избранные. Но всё равно, все они пройдут через земную смерть. Что и требовалось доказать. Человек смертен, и никто мне не докажет, что на земле можно жить вечно.

– Почему же, – опять возразил мне Егор, – можно поменять свою оболочку и опять вернуться на землю.

– Как это? – удивился я. – Ты хочешь сказать, что можно стать другим человеком? Переродиться? Об этом я тоже слышал. В это верят буддисты. Они думают, что постоянно перерождается, и даже озабочены тем, как выйти из круга перерождений и попасть в нирвану. Мне в это верится с трудом.

– И зря, – опять заявил Егор, – наше торсионное поле неуничтожимо. Мы можем распасться на молекулярном уровне, но та энергия, которой мы наполнены, и которая составляет нашу истинную сущность, только высвободится из оболочки, но никуда не исчезнет. Она будет жить независимо от тела. И если ей нужно будет найти какую-нибудь другую оболочку, она её обязательно отыщет, не важно, преобразится ли она в человека, в бабочку или в попугайчика. Эта вечная энергия нашего торсионного поля летуча и невидима, но перетекает из одной формы в другую. Когда-то она возникла и уже никуда не денется из этого мира, никогда не исчезнет, потому что она обрела наличие в реальной вечности. Мы можем её назвать душой, распылением тонкой плазмы, придумаем ей тысячу названий, но от этого ей не станет ни холодно, ни жарко. Как она существовала, так и будет существовать вечно. Всё, что проявилось в этом мире, уже никуда не исчезает, оно просто видоизменяется.