Карфаген смеется

Теперь катер раскачивался не так сильно, и винты легко рассекали воду. Уровень суши понижался со всех сторон, мы направлялись к Галлиполи и узким проливам, за владение которыми совершенно напрасно отдали свои жизни многие подданные Британской империи. За Галлиполи простиралось Эгейское море, самое священное из морей — там зародилась цивилизация и там было создано учение Христа. Именно Эгейское море взрастило Средиземноморье и Италию, именно здесь Закон и Порядок возникли из Хаоса языческого варварства. Я жалел, что Эсме не может разделить мою радость. Катер скрипел и звенел, двигатель хрипел и визжал, но меня все это не волновало. Я знал: Одиссей возвращался домой!

Эсме несколько раз вздрогнула, а потом погрузилась в глубокий, естественный сон. Гораздо позже, когда мы почти достигли Геллеспонта и море стало менее спокойным, Эсме проснулась. Сам я к тому времени задремал. Я услышал, как она стонет и захлебывается. Я не успел понять, что произошло, но тут узнал знакомый запах и почувствовал что–то влажное у себя на груди. Эсме вырвало прямо на меня. У нее было мало общего с миссис Корнелиус, но эта особенность оказалась присуща им обеим. Я счел возникшее неудобство вполне понятной местью за нанесенный удар, поэтому привел себя в порядок, насколько смог, а потом уложил ее голову к себе на плечо и погладил Эсме по лбу, надеясь успокоить. Наверное, такова моя судьба — влюбляться в женщин, которые не отличались крепостью желудка. Звуки и запахи моря чуть заметно изменились, когда мы проскользнули в Эгейское море и прошли поблизости от Лемноса, где располагался большой лагерь русских беженцев. Я с некоторым ехидством подумал, что баронессе с Китти не миновать этого места. Будет жаль, если пострадает девочка, но Леда заслужила ненадолго оказаться в таких условиях. Я подумал, что только тогда она поймет, от чего я. хотел ее избавить и чего она лишилась по причине собственной истеричности и безумной ревности. Я с большим вниманием относился к ее чувствам. Теперь, когда я уехал, она сможет подумать о моих!

На следующее утро стало очевидно, что капитан Казакян был не таким уж хорошим моряком. А днем я совершенно ясно осознал, что ни капитан, ни его лодка не готовы к путешествию. Колесный пароход оказался в приличном состоянии, в том смысле, что почти все детали были в полной исправности. Но едва ли это сооружение подходило для морского плавания — оно могло служить только паромом во внутренних водах. Я дважды видел, как капитан разглядывал карты и в старый телескоп смотрел на побережье. Мы никогда не теряли из вида берег. На катере теперь воняло горящей нефтью, и я несколько раз просыпался в тревоге, думая, что начался пожар.

Я сделал все возможное, чтобы о моем открытии и моих страхах не догадалась Эсме, которая едва не впала в кому. Чаще всего она лежала на скамье, достаточно редко вставала и, пошатываясь, подходила к краю палубы. Ее постоянно тошнило. Она ничего не ела с самого Константинополя. Пусть мои слова прозвучат эгоистично, но я был этому рад, хотя все сильнее и сильнее беспокоился за нее. Я не мог представить, что человек может так страшно реагировать на самое обычное волнение. Иногда она оборачивалась ко мне и еле слышным голосом спрашивала, не добрались ли мы до места назначения. Мне приходилось качать головой. Все, что я мог ответить: «Скоро». Потом я обычно отправлялся в рулевую рубку и обнаруживал там огромного армянина — он возился с чертежами, хмуро изучал инструменты и вытирал пот со лба грязной кепкой. В ответ на мой вопрос он обычно ворчал что–то, а потом невнятно сообщал, что мы «недалеко от Греции». Признаюсь, мои собственные географические познания также были не слишком обширны, ведь я поверил капитану Казакяну, когда тот заявил, что до Венеции не больше дня пути. Потом, когда я потребовал более определенного ответа, армянин признал, что мы находимся «где–то около Смирны», — а это было самое последнее место, в котором мне хотелось бы оказаться. Он попытался отвлечь меня, показывая на свой, очевидно, неисправный, компас: «Но мы уже на пути к Микенам». Он объяснил, что Микены — греческая территория, остров «неподалеку от Афин». Тем вечером, когда солнце опускалось за таинственную линию мрачных утесов, а Казакян что–то бормотал в унисон со своим двигателем, все еще ломая голову над морскими картами, Эсме спала, а я страдал от голода. Мне не пришло в голову захватить с собой еду.

Позже один из пассажиров предложил мне тонкий кусок колбасы и питу. Я с благодарностью принял угощение. Этот крупный человек в черном пальто и черной каракулевой шапке был дружелюбнее и самоувереннее прочих попутчиков (теперь они напоминали собратьев–беженцев, а не туристов). Он назвался мистером Киатосом и выразил полнейшее удовлетворение тем, как идет путешествие. По его словам, он уже несколько раз переправлялся на катере. И всегда все проходило легко. Он был бизнесменом, занимался главным образом сухофруктами, и его кузены жили в Константинополе. Мистер Киатос сообщил, что сам проживает в Ритемо. Обычные пароходы туда никогда не заходили. Если бы он путешествовал по стандартным маршрутам, ему пришлось бы делать несколько пересадок и из–за этого терять много времени. Я спросил его, где находится Ритемо. Оказалось, что на Крите. Капитан Казакян, заметил я, вроде бы настаивал, что мы направимся прямиком в Венецию. Услышав это, мистер Киатос беззлобно улыбнулся:

— Думаю, что капитан поплывет куда угодно, если ему заплатят, сэр. И каждому пассажиру говорит, что направляется как раз туда, куда нужно. — Мистер Киатос с удовольствием продолжал жевать колбасу, рассматривая спокойную поверхность моря, а я в это время растянулся на одной из пустых скамеек и погрузился в сон.

Я проснулся от ночного холода. Мы медленно двигались вперед в свете великолепной желтой луны. Неподалеку виднелись скалистые утесы, о которые разбивались волны. Море было еще относительно спокойным, но я мог расслышать, как буруны врезались в берега. Фонари на нашем катере покачивались взад–вперед, и человеческие фигуры замирали, склоняясь у поручней. Эсме сидела прямо, вцепившись обеими руками в спинку скамьи, как измученная кукла. Я поинтересовался, стало ли ей лучше. Она попросила немного воды. Я спустился в камбуз, где корабельный повар, болгарин, не говоривший ни на одном языке, играл в карты с матросом весьма неприятной наружности. Я знаками объяснил повару, что мне нужна вода из бочки. Он широко взмахнул рукой, словно предлагая мне угощаться. Вымыв кружку, я принес Эсме воды. Моя девочка сделала глоток, поперхнулась, а потом спросила, не тонем ли мы. Я расхохотался:

— Они сейчас высадят пассажира на берег, вот и все. Незначительная задержка. Пройдет немного времени, и мы будем в Венеции.

Она закатила глаза, как богооставленная мученица, а затем опять забылась сном. Похоже, Эсме лихорадило. Я смочил ей лоб остатками воды и заметил, что моя рука дрожит. Я заставил себя успокоиться.

Под вопли и проклятия капитана Казакяна матросы подвели корабль поближе к берегу. Они спустили на воду одну из шлюпок. Поставив на палубу кожаный саквояж, мистер Киатос шагнул ко мне, чтобы на прощание пожать руку. Я был погружен в свои мысли и не сразу заметил его.

— Здесь я покидаю вас, сэр. — Он сочувственно улыбнулся. — Надеюсь, что вскорости вы прибудете в Венецию.

Он наклонился и положил на скамью рядом со мной оставшуюся еду и небольшой пакет сушеных фиг.

Я увидел, как он изящно перебрался через бортовое ограждение, потом я очнулся окончательно и смог дойти до поручней. Матрос по неспокойному морю вез его к берегу. Я помахал мистеру Киатосу, но он меня не заметил. На мгновение я задумался о том, почему мы не подошли к городской пристани. Потом мне пришло в голову, что мы, вероятно, находились недалеко от дома мистера Киатоса, и Казакян не хотел платить портовый сбор. А может статься, мистер Киатос был контрабандистом.

Утром корабль, дрожа и скрежеща, плыл по спокойному морю под чистым синим небом, а я пытался заставить Эсме съесть несколько бисквитов и выпить молока — все это мне дала одна итальянка. Земля почти скрылась из поля зрения, и поэтому капитан Казакян прилагал безумные усилия, чтобы приблизиться к тому, что, по его предположению, могло оказаться Гидрой[104]. Он поддавался панике, если земля хоть на несколько минут исчезала из вида. Я, со своей стороны, погрузился в особое оцепенение, которое за эти годы помогло мне перенести немало приступов скуки, а иногда и страха. Я сидел, положив себе на колени горячую головку бедной маленькой Эсме. Я смотрел вперед, следил за облаками и молился, чтобы не начался шторм. К тому времени я уже убедился, что корабль не перенесет ничего сильнее шквалистого ветра. Капитан Казакян не зря боялся. Он снова и снова высаживал пассажиров, обычно в загадочных бухтах на безымянных островах. Иногда человек возражал ему, утверждая, что не узнает берега или что перед ним не совсем то место, которое ему нужно. Тогда капитан Казакян пожимал плечами, спорил, мял грязными пальцами окурки, предлагал довезти пассажира до следующей остановки или доставить его в Константинополь. В конце концов обиженные и встревоженные люди все–таки высаживались на берег. Конечно, стало совершенно ясно, что мы не приплывем в Венецию по Большому каналу. Нам еще повезет, если он высадит нас на каменистом пляже меньше чем в десяти милях от города. Такая вероятность, впрочем, меня не слишком беспокоила — важно было избежать внимания властей. Меня также утешало понимание того, что почти все на борту тоже хотели остаться незамеченными. Между нами не возникало никаких конфликтов, но очень немногие попутчики пытались общаться друг с другом. Казалось, мы одинаково воспринимали наше тяжелое положение. Что бы мы ни сказали, это не улучшило бы нашей ситуации, поэтому мы ничего не говорили.

104

Гидра, точнее, Идра — греческий остров, расположенный в заливе Сароникос, близ восточного побережья полуострова Пелопоннес.