Карфаген смеется

— Всегда к вашим услугам.

— Я вам очень признательна, господин Пятницкий.

— Не желаете ли поужинать со мной сегодня вечером?

— Спасибо.

— Встретить вас здесь в шесть тридцать?

— В шесть тридцать. Превосходно.

Я подал швейцару знак, что можно идти наверх. Мы расстались. Эта небольшая сценка, конечно, предназначалась только для служащих отеля. Я преодолел еще один лестничный пролет, укрытый земляничного цвета ковром, затем прошел со своей маленькой сумкой в огромную дверь, которая подошла бы для дворца калифа. Я оказался в изысканной гостиной. Дальше находилась спальня, размеры и обстановка которой скорее были бы уместны в небольшом гареме — огромная кровать под балдахином, газовые занавески, потолок, расписанный темно–синими и золотыми арабесками. Из окна открывался вид на высокие пальмы и синее море. Я оказался в раю. Я дал швейцару на чай серебряный рубль и молча усмехнулся в ответ на его недовольство. Когда он удалился, я вышел на балкон и полной грудью вдохнул теплый пряный воздух. Я забыл, на что похож настоящий комфорт. Это было предвестие всего, на что я мог рассчитывать в Европе. Конечно, подобную роскошь я увижу в Лондоне. Роскошь в Париже. Роскошь в Ницце. В Берлине. Там будут солидные автомобили, загородные дома аристократов, слуги, дорогие рестораны — все то, чего я уже никогда не ожидал увидеть лишь два месяца назад. Я начал понимать, что вскорости смогу жить в городах, которые не меняются в одно мгновение, в городах, где внезапное нападение представляется невозможным, где процветает поистине неуязвимая культура и порядок, в городах, где слово «большевизм» считается в худшем случае дурной шуткой и где законность остается чем–то само собой разумеющимся.

Когда я снял пальто и пиджак и растянулся на синем бархатном покрывале, меня начал бить озноб. Я судорожно дышал и хохотал в голос, слезы облегчения текли по моему лицу. Я наконец осознал, насколько мне повезло, как страшен был тот ужас, которого я избежал. Для меня стали нормой насилие, подозрительность, ложь, внезапная смерть, клевета, беззаконие. Но внезапно я увидел, что по–прежнему существуют безопасные, уютные места, культурные спутники, которых я сам могу выбирать. И заслуженная награда ожидала меня совсем рядом. Почти опьянев от волнения, я надел пиджак, выскользнул за дверь и осторожно спустился, стараясь не привлекать ничьего внимания.

Моя восхитительная любовница, уже полураздетая, бросилась в мои объятия — мягкое, душистое, нежное, похотливое создание. Даже не сняв верхнюю одежду, я взял ее прямо на покрывале. Потом мы разделись, укрылись замечательными, недавно выстиранными и благоухающими лавандой льняными простынями и снова начали совокупляться. Как же я хотел влюбиться в нее, позабыть о здравом смысле, поклоняться ей! Я взлетел на высоты эйфории, придумал изумительную свадьбу и обещал хранить верность своей возлюбленной до самой смерти — так обычно и поступали мальчики моего возраста. Здравый смысл не имел значения. Леда испытывала такое же наслаждение, как и я. Ее тело было таким мягким, таким роскошным, таким реальным… В самом разгаре любовных ласк на ее лице застывало выражение экстаза, и она становилась похожа на богиню, в жилах которой текла не кровь, а раскаленная медь. Моя влюбленность никому не причиняла вреда. Ее вожделение было восхитительно. Моя похоть была столь же велика. Мы обрели безграничный запас энергии. Нам не понадобился даже кокаин. Позже я скрылся в спальне баронессы, а она заказала вино и еду. Мы набросились на сыр, холодную говядину и лососину. Мы жадно глотали французское шампанское. Когда минула половина седьмого, мы позабыли о том, что собирались пообедать в приличном заведении, и снова совокупились на темно–синем турецком ковре. Потом она заказала в номер икру и белое грузинское вино, и мы пожирали пищу так же жадно, как вылизывали друг друга. Я не был влюблен. Я никогда не смог бы полюбить другую женщину, кроме моей матери или миссис Корнелиус. Но Леда была влюблена, и это чувство передалось мне, оно вдохнуло в меня новую жизнь. Я почти позабыл об Эсме и обо всем, чего лишился. Баронесса сказала, что я, наверное, величайший любовник в мире, наша связь никогда не должна прерваться. Я знал, что она не осмеливается произнести, чего хотела на самом деле: чтобы мы остались вместе навсегда. Она ждала только моего слова. Но я ничего не сказал. Я уже посвятил всего себя одной мечте. Я мог бы ее воплотить с той Эсме, которую я знал до революции, ибо она с детства слепо поклонялась мне. Но Эсме исчезла. Ее не могла заменить эта красивая решительная аристократка, наделенная таким же воображением и такими же амбициями, как и я сам. Леда привыкла властвовать, и поэтому ее желания почти всегда сталкивались с моими. Таких женщин, как Эсме, больше не осталось. И без нее мне приходилось реализовывать свои мечты в одиночестве.

На следующее утро мы, слегка уставшие, вернулись, чтобы узнать, когда отправится корабль. Мистер Ларкин сказал, что, по его предположениям, мы пробудем в порту еще не менее двух дней. Как дети, освобожденные от школьных занятий, мы прогулялись по усаженному пальмами променаду и посмотрели на маленьких мусульманских мальчиков, которые играли на пляже в салки и бабки. Потом по предложению баронессы мы направились к церкви Александра Невского[24] — отделанному голубым мрамором зданию, строительство которого закончилось лишь несколько лет назад. Эта церковь, с ее золотым куполом и шпилями, была воплощением истинно русской веры. Великое множество людей входило и выходило из огромного храма. Я предположил, что они молятся о пропавших родственниках, а может, и о душе самой России. Мы хотели задержаться лишь на пару минут, просто чтобы суметь потом рассказать об увиденном, но баронесса решила, что следует остаться подольше, и я был благодарен ей за это. В те времена я еще не обрел веру, и все же чувствовал себя гораздо спокойнее в этих беломраморных храмах, под высокими сводчатыми потолками, среди великолепных икон. Здесь я обнаруживал доказательства истинной духовности русских людей, ибо все раскрашенные доски, стоявшие в нишах, были произведениями настоящих мастеров. Укрываясь в этом тихом священном месте, вдали от страданий Одессы и Ялты, невозможно было думать о том, что варварство так стремительно поглотило нашу страну. Потом я услышал, что после ухода англичан из Батума большевики начали спорить, как использовать собор. Кто–то хотел устроить там конюшни, но православные возмутились. После долгих переговоров наконец был найден компромисс: «Мы согласны — сделайте из нашего собора конюшню. Но тогда разрешите нам устроить в вашей синагоге сортир!»

У главного престола мы наткнулись на изображение Христа, стоящего на воде, в натуральную величину. Он протягивал руку помощи тонущему Петру. Это была пророческая для России картина. Петр, наш святой заступник, тонул. И Христос оставался нашей единственной надеждой. Эта фреска произвела на меня более глубокое впечатление, чем я тогда подумал. Вынужден признать, что в ту минуту я стремился поскорее вернуться в «Ориенталь», в нашу постель. И все же я до сих пор могу вспомнить резную мраморную отделку, окружавшую изображение. Стоящего Христа окружал золотистый свет. Петр по пояс погрузился в воду, простирая руки к нашему Спасителю. Я помню цветы и вырезанные на камне кресты, маленькие электрические лампочки, висевшие под куполом. Все было совершенно новым. Несомненно, большевики все уничтожили и продали то, что представляло ценность, оттолкнув руку помощи, протянутую Христом.

Мы с Ледой некоторое время погуляли по саду, разбитому близ собора, и удалились через боковые ворота — как раз вовремя, чтобы увидеть отряд пенджабцев, шагавших по бульвару. Уверен, что англичане использовали такие отряды, как французы использовали сенегальцев: в знак предупреждения, чего ожидать в случае победы красных. Азия не ушла из Батума, даже во время короткой передышки. Пенджабцы шагали двумя колоннами к гавани, в тюрбанах цвета хаки и с винтовками за плечами. Как обычно, баронесса не поняла смысла происходящего.

24

Имеется в виду войсковой собор Святого Александра Невского, разрушенный православный собор в Батуми. Закладка и освящение фундамента происходили в присутствии императора Александра III и членов императорской семьи. Собор разрушили в 1936 г. в ходе атеистической кампании. Фундамент его послужил основанием нового здания гостиницы «Интурист».