Страница 18 из 52
Я стал писать рецепт, посматривая на больного. В его глазах читался явный укор и поднявшаяся злоба во мне подтолкнула мою руку… Как-то совсем нечаянно я вписал в рецепт большое количество белладонны и поднялся, чувствуя странное облегчение в душе.
Обойдя свое отделение и после своей проделки относясь к больным с особенным вниманием, я спустился вниз и вошел в дежурную комнату. Несколько врачей, сидя вокруг стола, горячо разговаривали о характере настоящей эпидемии. Я благосклонно вмешался в разговор и потом стал рассказывать об излюбленной микстуре Горатова.
— Как вам известно, господа, я довольно успешно лечил больных черной оспой, конечно, не в безнадежных случаях. В этих последних никакие средства не помогут. Спасет ли ваша микстура, господин Горатов — не знаю, но сейчас я прописал ее одному из безнадежных…
Горатов — огромный мужчина — сидел в углу и пристально смотрел на меня. Его неуклюжая, обросшая волосами фигура, с большим лицом, черты которого были чрезвычайно крупны, напоминала старый, обросший мхом дуб с уродливыми выпуклостями и дырами, дуб, который неуклюже двигался и дышал из большого отверстия, изображавшего рот. Это был человек странный. Он имел претензию любить ближних и потому даром лечил больных, стоически выдерживая ненависть докторов и их насмешки. На меня он производил впечатление огромного добродушного животного, каким-то чудом уцелевшего от времен допотопных, когда существовали плиозавры и другие ископаемые животные. Дразнить его мне доставляло удовольствие, но животное это никогда не рычало, а только внимательно всматривалось в меня. Теперь, сидя в своем углу, он уставил в меня свои два светлых глаза, точно вглядывался в бездну и ужасался, видя, что она так глубока… Я отвернулся с презрением на губах, но с ненавистью и тревогой в душе.
Спустя несколько времени мы все шли по длинному темному коридору, направляясь к выходу, как навстречу нам показались два служителя, между которыми в белой простыне раскачивалась страшная ноша — мертвец. Голова мертвеца, с ниспадавшими до самого пола волосами, свесилась назад и раскачивалась влево и вправо. Я узнал своего больного и, остановившись, сказал, обратясь к Горатову:
— Представьте, как я раскаиваюсь, что, изменив своему способу лечения, хотел испробовать ваш: он действует удивительно быстро.
Все посмотрели на меня, потом со злорадством начали смотреть на Горатова, который неуклюже переступал с ноги на ногу, как мамонт, и рассмеялись.
Я нанял извозчика и поехал к себе домой.
Странно: облегчение действительно получилось. В моем воображении обе смерти — и первая, и вторая — как-то вычеркнулись. Я впал в какое-то злобно-игривое настроение и подумал, что, должно быть, и здесь следует только широко применять правило: клин выбивать клином; такое лекарство у меня всегда под рукой, благодаря обилию моих пациентов. Теперь я уже не сомневался, что одержу полную победу над собой: исключительно только я сделаюсь человеком истинно оригинальным, так как буду действовать только по начертанию холодного жестокого ума, хотя бы и он чертил одни кресты и могилы. Что ж, природа — наша мудрая мать — она тоже громоздит одни страдания и кресты. Человек — частица природы и ее создание: интересно знать, откуда это у сынка жестокой матери могло явиться сердце, полное даром неба — любви. На самом деле, зло, преступление и любовь — фантазия. Совесть преследует только глупцов, и это лишняя струна в ходячем органе, именуемом человек. Оборвите нерв совести и каждый из нас сделается так же нечувствителен к ее укорам, как какой-нибудь Баязет, которому целые армии мертвецов нисколько не мешали спать в полное свое удовольствие. Самые сильные люди прекратили всякое знакомство с бледным призраком — совестью. Сулла, чтобы усладить минуты своей предсмертной агонии, приказал своего врага зарезать на своих глазах. Это опровергает общее мнение, по которому совесть, в последние минуты жизни грешника, обязательно должна явиться к нему с прощальным визитом. Для меня визит такой неприятной особы был бы по меньшей мере нежелателен.
Всю дорогу я был в каком-то игриво-злобном настроении. Мысли мои меня раздражали, не причиняя боли, как бесчисленные уколы ядовитых паучков, возбуждающих нервную веселость. Я смутно понимал, что мысли мои лишены глубины и отгонял от себя это понимание: оно меня тревожило и критическое отношение к ним лишило бы меня хорошего настроения духа. Я отгонял от себя ясное понимание с инстинктивным отвращением.
На небе заискрились звезды и всплыла луна, когда фаэтон остановился у крыльца моей квартиры. Быстро пройдя по лестнице и бросив на ходу своему лакею-имеретину пальто, я пошел по слабо освещенным комнатах в свой кабинет. Лунное сияние заливало мой любимый уголок янтарным светом, переливаясь на белых черепах скелетов и придавая им вид призраков, улыбающихся страшной костяной улыбкой. Вообще, луна придает всем предметам что-то призрачное и таинственное. Я не люблю ее за ее расслабляющее влияние на меня. Она мой враг потому, что лишает меня обычной смелости моего ума. При луне я не думаю, а скорее выкрикиваю извлекаемые с глубины души какие-то серенады.
Идя по кабинету, я вдруг остановился: мне показалось, что в конце его поднялась высокая женская фигура. Момент спустя, она плавно пошла ко мне и в лунном сиянии пред мною обрисовалось бледное как мрамор, гордое лицо, окруженное венцом черных волос. Меня охватила радость с такой силой, что я пошел к ней навстречу с распростертыми руками. Положительно, никогда раньше в моей жизни мной не овладевали чувства с такой захватывающей властью. Точно в этой женщине я внезапно увидел воплотившийся ад моих мыслей, но в красоте райского ангела. Кто не согласится, что такое соединение — самое редкое в этом мире и способное пленить хоть кого.
— Тамара, вы моя путеводная земная звездочка, которая освещает и согревает меня одновременно. Без вас мне холодно и неловко.
Я сказал это не без легкой иронии, охватил ее стан руками и привлек к себе. Ее лицо стало предо мной в лунном сиянии, как призрак, голова ее склонилась ко мне и наши губы слились в долгом и жгучем поцелуе.
Странное блаженство я испытывал в эти мгновения; мне казалось, что в горячем поцелуе сливались воедино две грешные души. Это был союз на взаимное согласие греха и наслаждений; без нее мне было холодно и неловко и ей без меня страшно; вдвоем мы ощущали радость любви, которая удивительно утончалась сознанием общности наших грешных целей.
Вдруг она отшатнулась от меня и, отбежав к окну, вытянула перед собой руки, как бы защищаясь.
— Кандинский… мы должны объясниться… Позвольте… Я измучилась, ожидая вас. Этот дом стал для меня невыносимым. Мое воображение рисует мне всякие ужасы…
— Какие, княгиня?
Она испуганно посмотрела на меня и видимо сделала усилие овладеть собой.
— Это так странно, — вообразите, иногда мне кажется, что мертвец подымается из гроба в своем саване и ходит за мной. Все это очень глупо… ведь не я доктор и я не лечила его… Я рвалась к вам каждый день, потому что мне страшно без вас.
«Поймалась, голубушка, поймалась… Теперь ты будешь ходить за мной, как моя тень, как мой двойник», — думал я в это время со злобной радостью, любуясь в тоже время ее чудным лицом, чарующими глазами, которые в сиянии луны казались удивительно большими и которые, поминутно испуганно расширяясь, пугливо перебегали по комнате.
— Кроме того, вообразите, Кандинский, это больное создание, моя падчерица, стала держать себя очень странно в отношении меня. Она так на меня смотрит, точно проникает в душу и я чувствую, что за это одно я способна ее возненавидеть… Иногда она улыбается странной улыбкой; когда заговорит, то выражается убийственными загадками… Эта по виду невинная девушка — в сущности, ядовитейшая особа. Иногда я перестаю понимать: в аду я или на земле.
Не знаю почему, но все эти слова вносили в мою душу странную приятность. Я чувствовал, что нашел свое второе «я» в образе прелестной женщины; я испытывал желание обнять ее и унестись с ней. Ее вид меня восхищал не менее слов: казалось, она вырастала с каждой фразой и ее голос начинал звенеть, как струна, выдавая бурю ее сердца.