Страница 16 из 52
Все глаза грузинских дам, сверкая, как угли, уставились на старуху, лица сделались злыми и все одновременно послали по ее адресу ругательства, что-то вроде «анафемы» или «чертовки». Старый князь, бледный, как мертвец, в припадке ярости закричал, заглушая другие голоса:
— Старая ведьма — ты отравила моего сына!.. Вон из моего дома… Я убью тебя!.. Убью, убью!..
На старческое пергаментное лицо «ведьмы» посыпались пощечины и руки княгинь протянулись к ее белым волосам и начали их рвать. Я отвернулся с отвращением, подумав, что грузинские дамы сильно напоминают готтентоток или каких-нибудь других диких дам, переряженных в черные платья.
Пока бесновался князь, я тихо разговаривал с Ниной Евстафьевной, которая умоляла меня не сердиться и не оставлять ее — «бедное, слабенькое создание».
Воспользовавшись минутой, когда она от меня отошла, я подошел к княгине Тамаре, безучастно стоявшей у окна.
— Как мне жаль моего бедного пасынка, — сказала она с видом, полным невинности и, не спуская с меня глаз, начала играть часовой цепочкой. На губах ее в это время я подметил коварную тонкую улыбку.
Положительно, меня злило такое притворство моей прелестной союзницы. Я почувствовал сильнейшую досаду и в то же время непреодолимое влечение к ней. «Ты, ты своей рукой подменила мой целебный нектар на яд и теперь смеешь лицемерить».
— Да, очень прискорбная случайность, княгиня, — отвечал я с таким же искусством лицемерия, как и она. — Очень грустная случайность, которая меня вдвойне огорчает, как человека и как медика.
Действие моих слов не замедлило сейчас же обнаружиться: глаза княгини удивленно расширились, щеки заалели румянцем досады и по губам прошла очаровательная гримаса.
— Я знаю, что вы глубоко огорчены, Тамара Георгиевна, и это так натурально: вы связаны брачным венцом с князем и, как ни тяжелы ваши цепи, вы будете носить их до могилы с любовью.
— Вы мучаете меня, Георгий Константинович, и не сознаете, что такие слова для меня горящее пламя, которое вы бросаете в мое сердце. Да, я буду носить эти цепи до могилы… его… Довольны ли вы? Уйдите, на нас смотрят…
Она чуть слышно произнесла последние слова дрожащим голосом, с трудом переводя дыхание, видимо терзаясь сознанием, что ответственность за совершенное преступление падает также и на нее. Ее душа находилась в страшном смятении, но я полагаю, чем сильнее она сознавала свое падение, тем менее была способна выносить прежние условия жизни. Ее ненависть к мужу и ее дочери непременно должна была возрастать — это обязательный закон, и все это я взвешивал и комбинировал задолго до рокового дня. С другой стороны, я допускаю, что ко мне она могла почувствовать ужас, и ее страстные чувства к моей особе могли охладиться до нуля под влиянием страха; в то же время, я был вполне убежден, что жить «с камнем в душе», не делясь своими чувствами и ужасами со мной, своим руководителем, она решительно не могла, то есть она не могла бы выдержать гнета сознания убийства, ее непременно подталкивала бы внутренняя сила ко мне, излить предо мной свои жалобы, упреки, страдания: на то она и женщина. В конце концов, она бросится в мои объятия с раскрытыми глазами, как бросаются в пропасть. Что нас ожидало на дне этой пропасти — рай или ад — не знаю, но во всяком случае, горячая обоюдная любовь, быть может, смешанная с ненавистью, то есть самое сильное чувство. Справедливость моего вывода подтвердилась в тот же день, как только я ее увидел: я почувствовал непреодолимое влечение к ней, нашу общую неразрывную связь; но ее попытка лицемерия вызвала во мне мгновенную ненависть. Это последнее чувство происходило, конечно, вследствие инстинктивного отвращения моего к мысли, что я один совершил преступление, и внутреннего голоса, побуждающего меня найти оправдание своим действиям и ответственность их разделить с другим.
Между нами неожиданно стала Нина Евстафьевна. Княгиня посмотрела на нее в упор с холодной злобой и в ее губах прошла неуловимая улыбка — коварная и злая. «Прекрасно, милая княгиня, кажется, огонек злобы в вашем сердце запылал сильнее», — подумал я с радостью. В самом деле, все это очень благоприятствовало моим планам. Меня охватило чувство какой-то благодарности к ней и мне хотелось бы ее обнять и целовать в порыве этого чувства.
— Твой добрый папа, милая Нина, — проговорила моя союзница, очаровательно лицемеря, — напрасно обвиняет такого чудного доктора, как господин Кандинский. Кто же виноват? Конечно, мы: не надо было держать у себя дряхлую, выжившую из ума старуху.
— Разумеется, maman, — отвечала Нина с алым румянцем, разлившимся по ее лицу. — Только мне кажется, что Георгий Константинович стоит слишком высоко во всех отношениях, чтобы ваша защита могла бы не быть излишней.
— Вот как, любезный дружок Нина, — смотри, не увлекись своим добрым доктором.
Девушка при этих словах грациозно изогнулась своим тоненьким телом, точно приготовляясь к защите и, делая насмешливый реверанс, язвительно ответила:
— Maman, я полагаю, что вы, по крайней мере, должны бы быть свободны от всякого подобного увлечения…
— Ниночка, что это значит?
— Maman, я практикуюсь в умении бросать шпильки, — ответила трепещущим голоском и с нервным дрожанием худенького тела робкая Нина.
Княгиня была бледна, как мрамор, и глаза ее помутились.
— Что еще здесь у вас происходит? — раздался голос старого князя, неожиданно очутившегося среди нас после того, как он выгнал, наконец, «старую колдунью» из дома.
— О, папа — ничего. Maman горячо уверяет, что наш доктор не виноват, а я ответила, что он слишком высоко стоит, чтобы слова защиты были уместны…
— Все доктор и доктор!.. Одно только эта слово я и слышу — вот уже три месяца скоро. Звенит в ушах этот доктор. Вы знаете ли кто — дамский доктор, — счастливейший, черт побери, человек. Ваше лицо — целая карьера… Дорогая Тамарочка, — ты что-то очень бледна. Почему же это?.. А… почему…
Он подозрительно стал смотреть на княгиню, расширив глаза, заблиставшие гневом. Ревность, видимо, успела поселиться глубоко в его сердце в виде маленькой ядовитой змейки, время от времени покусывавшей его. Я находил, что чем больнее, тем, пожалуй, и лучше.
Тамара нашлась.
— Удивительно, какой ты нежный отец, Евстафий Кириллович, нечего сказать. Наш сын лежит в соседней комнате мертвым, а ты, поплакав немного — для проформы, — впал снова в свое обычное шутовство, произносишь «черт» и тому подобные слова. Извини, мой друг, я глубже чувствую, чем ты, и твое замечание о моей бледности может быть уместным разве в устах такого пустого болтуна, как ты.
Она величественно отвернулась от него, но старик, очарованный ее словами и величавой красотой, схватил ее руку и, припав к ней губами, опустился на одно колено. Морщины с быстротой забегали на его лице и, обращаясь к своим грузинкам, <он> сказал:
— Какая у меня чудная жена. Ангел небесный, Тамарочка, я не стою твоего следа, который оставляют твои ножки, ступая по земле. Я стар, разум мой гаснет, чувства грубы, любил сына — потерял, но вижу тебя и чувствую, что могу утешиться… Тамара — ангел, я — старый пес. Как это хорошо… ха-ха-ха!..
Он дико рассмеялся. В лице Тамары отразилось мучительное отвращение; дамы-грузинки обменялись взглядами презрительного недоумения. Нина Евстафьевна, стоявшая рядом со мной, нервно задрожала, головка ее закачалась и она сказала чуть слышно:
— Ах, папа, папа!.. Какое унижение. Мы все привыкли к этим нехорошим сценам — и все-таки тяжело и больно смотреть.
Тамара в это время с отвращением говорила:
— Прекрати свои гадкие выходки, старик, хотя здесь, у гроба твоего сына. Даже несчастья не могут тебя исправить…
И она быстро отошла от него.
Положительно, вмешательство древнего неумолимого Рока было бы не лишним для развязки событий в этом доме несчастий. Рока нет, что ж, я готов взять на себя его роль и выйдет, надеюсь, не хуже, нежели при развязке древних трагедий, когда вмешивалась Судьба.