Война

На скорости пересекаем Корейский пролив, оставляем остров Росс по правому борту уже при дневном свете и поворачиваем на почти прямой курс на Артур. Ход уже сбросили до экономичного, тихо движемся домой, так хочется увидеть Машеньку, почему-то накатила тревога и беспокойство, но заставляю себя не накручивать себя и удержаться от приказа увеличить ход. Приказ адмирала выполнили практически дословно, сделали почти всё, что запланировали. А в Симоносеки и Нагасаки не полезли из-за того, возможно, что не хотелось самим резать свои же мины, если их ещё не нашли и не вытралили, а время замедления там такое нестабильное, что последние мины может ещё на боевой взвод не встали и вылезут как раз у нас по курсу… Назавтра показался Квантунский полуостров приютивший на своей оконечности наш Артур, я уже места себе не находила, но держала лицо…

*- Подлинный исторический факт.

**- Стихотворение Людмилы Подгурской из Питера, неизвестной поэтессы и очень хорошего человека. Надеюсь, что она не обидится, за использование без разрешения её текста.

***- Четверостишие из стихотворения Игоря Кураса, тоже без разрешения и согласования, увы.

Глава 50

Едва мы вошли в гавань, сигнальщик крикнул, что на "Петропавловске" сигнал нам срочно подойти к борту. Стоявший сейчас вахту Левицкий уже отдавал команды, а моё чувство грызущей тревоги просто взвыло раненой волчицей. На шканцах у борта стоял сам Макаров, выражение лица его я не видела. Но напряжённая поза и показавшиеся скованными движения словно ревели о неприятностях…

— Николай Оттович! Сейчас к вам мой катер подойдёт, с Марией Михайловной плохо, она в госпитале! Я и сам ничего толком не знаю, вроде вчера в городе на неё и казаков напали, она не ранена, но без сознания! Езжайте к ней! Всё остальное потом! Простите меня! Не уберёг…

Мне уже было не до мелочей, с катера ещё даже не ткнули выставленными футштоками в наш борт, я уже спрыгнула на палубу, катер вывернул и пополз к причалам. Господи, как же медленно пополз, как варёная черепаха, да он просто стоял едва шевелясь на мелкой ряби бухты. На причале нас уже ждала коляска и два верховых солдата с винтовками за спиной, но это вспоминалось потом, тогда я не заметила ничего, просто запрыгнула в коляску, и застоявшийся молодой гнедой жеребчик в прискок рванул в город. В госпитале сами распахивались двери, мелькали белёсые блины чьих-то лиц, какие-то руки, столы, стулья, Господи, сколько же было стульев, и все норовили кинуться под ноги, а я прорывалась к Машеньке, которой я знала очень плохо! Уже на подъезде к госпиталю я потянулась и не нашла её, а ведь я её раньше чувствовала даже с корабля, правда тогда и возможности были несравнимо больше, но и так с пары сотен метров я её ощущала, а сейчас как кричать в пустую цистерну, где даже не эхо, а запертый без выхода бьющийся звук. Злясь на себя, гнала мысли о самом страшном, запрещала себе подумать о безвозвратном, твердила себе: "Она жива! Она ЖИВАЯ!!! Моя Машенька обещала родить нам малыша, а она не может врать…". И только, когда в палате увидела лежащую на белой подушке и рассыпанных выбившихся из косы волосах милую головку, страшное напряжение чуть отпустило, я прильнула к горячей щеке, обхватив ладонями родное, сейчас словно тихо спящее, лицо, потом, словно боясь отпускать её из рук, я сгребла её вместе с одеялом, сама, садясь на кровать, а Машеньку пристраивая на свои колени. Неумолимо, как поднимающееся в опаре тесто, палата полнилась и полнилась людьми, толстая рыхлая тётка вдруг с грохотом, больно ударившим в уши бухнула в пол латунный позеленевший тазик, что-то бубнил тиская в руке какой-то блестящий инструмент Некто в сюртуке и при бородке, а это ведь начальник госпиталя! Ещё кто-то ему вторил, и словно выбираясь из связывающей движения болотной жижи:

— Все! Молчать!… Вы! — К начальнику — Говорите!… Быстро! Внятно! Коротко!… Что!… Случилось! С моей! Женой!…?! — Доктора словно стегнули плёткой, он вскинулся и сумел собраться:

— Вчера, госпожа Мария… Они с казаками домой шли и на них напали… Стреляли… Много стреляли, но с ней ничего, она не ранена! Она коляску остановила и казака раненого привезла, рану рукой прижала и не отпускала, жизнь казаку спасла, а потом села и как уснула… Мы разбудить не можем… М-м-мы… п-п-пробовали… — Вдруг отпустило жуткое напряжение. А, молодец девчонка! Русские своих не бросают! Главное, что не ранена, значит наверно ничего страшного, это усталость, силы все отдала…

— Господа! Мне… Нам коляску, я забираю жену… Домой забираю! Всё!

И так прямо в одеяле, со свесившейся через руку качающейся косой с бордовой лентой вплетённой в конце, я понесла свою драгоценность к выходу. Чего-то пробовал говорить-возражать доктор, люди расступались, больше не кидались под ноги злыми шавками взбесившиеся стулья, я просто несла и нас никто не пытался остановить. Уже в коляске, так и не выпустив Машеньку ни на секунду:

— Не волнуйтесь, доктор! Теперь всё будет хорошо! Поверьте!…

Я занесла мимо засуетившейся словно заполошная наседка Клементины Машеньку в нашу спальню, словно сквозь сон молча выставила Клементину за дверь, закрыла её на запор, прилегла рядом и стала всматриваться в родное прекрасное лицо, как всегда удивившись длиннющим ресницам с задорно загнутыми кончиками, сейчас словно лежащим на бледных щеках… Мысленно сунулась внутрь, но ничего не поняла, ощущение, что Машенька вокруг, весь мир это она, и её нет нигде… Я поцеловала её раз, другой, ткнулась в неживые пластилиновые губы, продолжая звать и искать Машеньку, но тщетно. Только не возникало никакой паники, была железная уверенность, что она здесь, словно действительно очень-очень крепко спит… В какой-то момент почувствовала, что нужен более тесный контакт, нужна чисто физическая связь, нужно слиться-соединиться, я прижалась обнимая уткнулась в любимое ушко с полюбившимися ей серёжками, сейчас словно подмигнувшими искрой отразившегося лучика света. Снова коснулась своим ментальным щупом, стало чуть легче, но отклика никак не было…

Контакт, говорите?! Тесный нужно! Ближе надо!… Я стала рвать непослушные застёжки мундира и брюк, с сорочкой справится не вышло, я уже откинула одеяло пропитанное вонью больницы, разгребая ворохи ткани нижних юбок, Господи! "Ну, кто так строит?!…*" Я тыкалась в любимые ножки, по ним как по путеводной нити искала свою цель, распутывая всё запутавшее и мешающее, наконец, добралась, но тут оказалось, что мне никак не совладать с тем, чтобы попасть куда нужно, снова мешались края ткани, в ворохе её не было ничего видно, а на ощупь ничего не получалось и я пыхтела навалившись сверху на неподвижную Машеньку, словно одуревший от гормонов подросток-насильник, который впервые, очень хочет, но толком не знает как, и у него ничего не выходит и пыхтение ничем не помогает… Но труд сделавший древнего обезьяна человеком победил и тут, я вошла внутрь, навалилась, обняла, прижалась со всей силой и как с обрыва кинулась к Машеньке, и не успела ещё ничего понять, как уже чуть не захлебнулась в сладкой нежной волне отклика моей любимой, губы откликнулись на поцелуй и мы продолжили уже со всей страстью и взаимным желанием, то, что у меня так плохо выходило у одной…

— Вот я и дождалась, быть изнасилованной любимым мужем! — сквозь смешки прошептала мне в ухо…

— Лучше расскажи как ты? — Я продолжала лежать на жене, только сейчас заметив, что с такой стиснула её в своих объятиях, что она-бедняжка даже вдохнуть глубоко не может и дышит короткими поверхностными толчками, мелькнуло "наверно синяки будут.." и ослабила хватку.

— Не знаю… Словно спала крепко и одновременно не здесь была…

— Всё расскажи, что и как помнишь, это важно… — Я чуть отстранилась и сейчас словно в лепестках какого-то экзотического тёмно-коричневого цветка с белыми всполохами высунувшихся краёв нижних юбок и полоски кружева высокого глухого ворота из самой середины разговаривала растрёпанная Машенькина голова.