Страница 9 из 14
* * *
Накануне снова был ливень, выше Ингиши обрушилась и завалила ущелье скала. Пока расчищали путь, срывая в кровь ногти, остановились беженцы, отягощённые поклажей и вьюками. Люди падали на камни, не в силах подняться. Безумие и ужас…
Отступающие вместе с Имамом беженцы, почувствовали это в полной мере, когда шли по дороге к горе Килятль. Шли двенадцать часов непрерывно, не останавливаясь, не замедляя хода, не подбирая упавших, оставляя их неприятелю, который сплошными массами двигался сзади и через пять-шесть часов стирал следы горских ног, своими сапогами. Стоял зной. Косматое солнце было столь огромно, так огненно и страшно, как будто земля приблизилась к нему и скоро сгорит в пепел в беспощадном огне. Многие обезвоженные, потерявшие счёт времени, шли, ехали с закрытыми глазами, слыша, как движется вокруг них нескончаемый поток: тяжёлый и неровный топот ног, людских и лошадиных, скрежет железных колёс, раздавливающих мелкую гальку и щебень; чьё-то надорванное дыхание и сухое чмяканье запёкшихся губ… И вдруг, протяжный свист пуль. Погонщик ткнулся головой в колени, другой выронил вожжи и тихо сполз под колёса арбы. Гулко полыхнул новый залп, ещё и ещё…
В обозе взбесились лошади, с визгом лягали свалившихся раненных седоков. На краю дороги неистово билась в постромках подстреленная пристяжная, около отряда мюридов с размаху опрокинулась зелёная кибитка и женщины, и пёстрые узлы с одеждой посыпались в жёлто-красную пыль. Над скалами тучей повисло конское ржание, крики, команды, беспорядочная пальба…
С лязгом пронеслась в хвост каравана сотня мюридов. За ней вторая и третья под предводительством сына Имама, – Гази-Магомеда. С деревянным бортом повозки сочно поцеловалась пуля. Две других вгрызлись а спину старика Султи, рухнувшего под копыта своей белоухой клячи…
То была очередная сабельная сшибка с гребенскими казаками, Отхлынувшие от шашек мюридов казаки, грудились возле глинистого угора, перекипали, колыхались в яростной схватке с горцами, как под ветром. Озверев от страха и яри, и те и другие кололи и рубили почему попало: по спинам, папахам, по рукам, по гривам и оружию… Осатаневшие от смертельного ужаса лошади налетали и жестоко сшибались; рвали друг друга зубами, били копытами.
Не выдержав натиска горцев, казаки прорвали оцеп из шашек, понеслись прочь, истекая кровью. За ними погнался бесстрашный юный Хасан из Кахиба. Почти в упор убил его чубатый рыжий есаул, рванув из-за пояса пистолет. Это и послужило переломным моментом в схватке. Казаки, крепко потрёпанные, – потеряв двух молодцов и хорунжего, рассыпались, отошли. Их не преследовали. Не стреляли вслед. Гребенцы поскакали напрямки к своим. Горцы, подняв застреленного Хасана, запутавшегося ногой в стремени, ушли за караваном к горе Килятль.
Аллах Акбар! Впереди их снова ждал бой, снова рубка-резня, вновь мясо и кровь, слёзы и смерть…
* * *
Талла-ги! Глазами Пророка правоверных, потерявшего твердь под ногами, мрачно смотрели горы на идущих по следу горцев неумолимых русских солдат.
Мудрый, прозорливый Повелитель Кавказских гор понимал причину своих неудач, своего заката. И эта правда была сурова и жестока, как война. Тотальная изоляция мятежных территорий и одновременно предельная лояльность русских ко всем, отказавшимся от вооружённого противостояния, привели правление Шамиля к его логическому концу – к внутренним распрям, кровной мести (которую он всячески пресекал), и крушению всех запоздалых надежд на мир с Россией.
Хай, хай… Давний враг кунаком не станет. Воллай лазун! Сто друзей – мало, один враг – много. Биллай лазун! Добро не гниёт, враг не забывается. Как верно и то: войску, не имеющему вождя, на войне не выпадает счастья.
Увы, Имам Шамиль поздно осознал свой промах…Сплошное превращение мужского населения в воинов подорвало, поставило под слепой нож всю основу хозяйства горцев, но более того грозило крахом вырождения. От двух прекрасных дев – дитя не родится. Священный Газават против неверных-гяуров «до последнего горца» буквально грозил Кавказу поголовным избиением мужского населения – до последнего горца.
Глава 4
Нагорный Дагестан, Кахибский перевал.
В необыкновенно стылый июньский вечер на горной тропе, что петляла на северных склонах, показался вооружённый с головы до ног одинокий всадник. Голова и лицо его до самых глаз были повязаны карминовым, темным, как запёкшаяся кровь, башлыком. На воине была старая, с оторванными рукавами черкеска. На плечах такая же, видавшая виды, чёрная бурка. Это означало: он или отчаянно беден, либо принадлежит к «озданам», к таким людям, которые, будучи состоятельными, презирали наряды, и только славный конь да богатое оружие составляли их гордость.
В поисках счастья и приключений, либо в силу суровых обстоятельств – кровной мести-канлы – они становились абреками и всю жизнь, как одинокие волки, рыскали и скитались в горах.
Но угрюмый наездник на пустынной тропе не принадлежал ни к первым, ни ко вторым. Гобзало из высокогорного аула Урада был мюршидом. Уо! Верой и правдой он служил много зим в одном из «летучих» отрядов наиба Хаджи-мурата, а когда бедовая голова последнего, сбившаяся с проторенной дороги отцов, была отсечена от тела шашкой гяуров, мюршида Гобзало за преданность и храбрость, приблизил к себе великий имам Шамиль.
И то, правда… Гобзало из Урады был испытанный воин. Смелый, но осторожный, отчаянный, но не безрассудный, он никогда не обольщался надеждой на лёгкую победу, всегда был на стороже и твердо держался мудрого пословья своего тухума: «На Аллаха надейся, но коня привяжи покрепче».
Воллай лазун! Кто знает, кто ведает? Быть может поэтому, опытный вождь и наставник своих мюршидов – Гобзало, чья доблестная слава далеко гремела в горах, был до сих пор в седле, оставаясь для русских Огненной Рукой Возмездия грозного Шамиля.
…У мрачных, скалистых ворот, показавшейся впереди теснины, горец придержал кабардинца – «шалох», натянул украшенный серебряными бляхами повод. Гнедой масти жеребец замер, как вкопанный; гордо поднял голову, словно сознавал свою красоту и давал разглядеть себя со всех сторон. Конь и впрямь был прекрасен – это мог видеть всякий. Ни явных, ни тайных пороков у такого красавца быть не могло. В каждом напряжённом мускуле, связке, в каждом изгибе его поджарого сильного тела читалась дивная порода: высокий, крепкогрудый с тонкими, будто выкованными из стали ногами, с иссиня-чёрной гривой и длинным почти до земли хвостом, с атласной блестящей спиной, он был сама мощь и красота.
Гобзало закутанный в башлык и бурку, из-под которой торчала винтовка, тоже застыл в седле, напряжённо вглядываясь быстрыми чёрными глазами в щербатые уступы скал. Винтовка ещё мгновенье назад, бывшая за его спиной теперь лежала поперёк седла, и чёрный провал её ствола хищно взирал на пустынную тропу.
Вдруг конь подозрительно фыркнул. Выворачивая фарфоровые яблоки глаз, вскинул морду и пошёл боком.
– Цу – цу! Стой! – сильная рука крепче сгорстила узду двойчатку. Высокие скулы Гобзало дрогнули, словно сквозь его душу пронёсся порыв ледяного северного ветра.
Покорность, обычно послушного коня, была недолгой. Скакун уже не стоял на месте, нервно переступал с ноги на ногу, дёргал головой. Будто хотел предостеречь. Оно и понятно! – кавказский конь тоже горец и часто – самый верный кунак своего господина.
Воллай лазун! Не потому ли о любви горцев к лошадям сложены легенды?
Жеребец вновь утробно зареготал, разметав смоляной разгривок, но железные пальцы мюршида, как орлиные когти, накрепко сдавили раздутые норы ноздрей.
Над каменистой тропой повисла абсолютная тишина, нарушаемая лишь высоким отрывистым криком ястреба. Дрожь прошла по лицу всадника. В ушах звенело от напряжения. Казалось, в эти секунды он состоял из одних перетянутых сухожилий и мышц. И слышал учащённый стук собственного сердца. «Друг или враг?!» – молотом бухало в висках. Приглушённо клацнул взведённый курок. Но тропа, вызмеившаяся по склонам горы, что вела в ущелье, оставалась безмолвной. И это колдовское безмолвие играло на оголённых нервах. Рождало какую-то душно-гнетущую тишь. Притих даже горный ветерок, что доселе резвился среди пёстрых альпийских цветов.