Страница 2 из 14
Талла-ги! Люди гор теперь радостно встречали войска командующего князя Барятинского, который до глубины души поражал горцев своей щедростью и теплым отношением.
Да-дай-ии! Сколотить оборону Килятля и поднять горцев ближайших селений, Шамилю и его сподвижникам так и не удалось. Обескровленный народ безмерно устал от беспрерывной войны; уже не было ни физических, ни духовных, ни материальных сил продолжить Священную войну против огромной империи. В тоже время золото и серебро Белого Царя было в тысячу раз сильнее в деле покорения горцев, чем штыки и пушки.
Предчувствуя близкий крах Имама, «Шамиль спешно создавал в начале июля 1859 года в Хунзахе совет наибов, алимов, вождей и предводителей обществ и представителей государственной власти на местах. О созыве съезда было известно и царскому командованию. Генерал Меликов рапортовал генералу Евдокимову, что Шамиль созвал в Хунзахе военный совет с наибами и духовными лицами о том, как противодействовать наступающим царским войскам».
Шамиль остановился в большом селении Геничутль, в сакле аварского наиба Дибира. Съезд открылся на живописной скальной возвышенности возле аула. Гаджи-Али Чохский отмечал: «Прозорливый Шамиль замечал, что наибы и народ стали другими, хотят изменить ему и предаться русским, а потому приказал всем наибам, ученым и сотенным начальникам, старейшинам и другим почетным лицам поклясться, что они не изменяют ему. Уо! Все поклялись на Коране, что если они изменят, то пусть жены и дети бросят их. Уо! Однако, все изменили ему!»
Хай, хай…Аллах свидетель, не прошло и одной луны, как большинство «верных» наибов и почетные лица Шамиля, давшие клятву бороться до конца, один за другим, как листья по осени отлетают от дерева, начали переходить на сторону царских войск со своими крепостями и мюридами. Воллай лазун! Изменники охотно принимали щедрые подарки и подношения от генералов Белого Царя. Как позже говорили в горах, «они валом и в розницу продавали свою честь и достоинство за царские монеты».
Потрясенный повальными предательствами Шамиль, со своими близкими и семьей, в тяжелых раздумьях покинул гору Килятль, после чего наиб кадий из Ишичали по приказу Имама сжег оставшееся на этой горе снаряжение и уничтожил пушки. Биллай лазун! Так и не вступив в сражение, перестала существовать крепость – резиденция Имама Шамиля на горе Килятль выше селения Ишичали.
Летучий отряд мюршида Гобзало был оставлен уходившим в Гуниб Шамилем, у Килятля, для наблюдения за русскими полками. Не ввязываясь ни в какие стычки и перестрелки, не обнаруживая себя, они должны были посредством гонца, всякий раз упреждать своего Повелителя о любых передвижениях неприятеля.
* * *
Самого Гобзало ныне у пастушеского костра не было. Жизнь воина-гази коротка, да и могила его не на кладбище. Храбрость, что молния – она мгновенна. Потому, пользуясь случаем, он рискнул отправляться в свой аул Ураду, до которого от Ишичали верхом на коне был день пути. Вместо себя он оставил кунака-одноаульца Магомеда сына Исы, по прозвищу Одноглазый Маги. Смелый и быстрый на расправу, весельчак, играющий своей и чужими жизнями, он вместе с Гула и Али составлял кулак отряда Гобзало. Кулак, как доказало время, способный пробивать самую крепкую броню.
Красавец Али сын Будуна, стройный, как тополь, сдержанный и молчаливый, вполне преданный своему мюршиду, олицетворял достоинство и благородство.
Иным был Гула по прозвищу Львиная Лапа, – сильный и твердый, что кремень, он всегда оставался скрытным, себе на уме и всегда непроницаемым для собеседника. Одно в нем было просто и ясно, как медный пятак: он оставался не только предан Шамилю и Газавату, но и испытывал непреодолимое отвращение и презрение, гадливость и ненависть ко всему русскому, за исключением их оружия, которое любил и ценил, пожалуй, даже больше, чем наложниц и лошадей. Даже среди урадинцев суровых друг к другу и беспощадных ко всем остальным представителям человеческого рода, Гула сын Басыра, выделялся своей жестокостью, кровожадностью и цепким расчетом.
Хай, хай… Никто не ведал, сколько велика его скрытая сила. Гула никогда не мерился ею на состязаниях в Гидатлинском сообществе: ни с силачом Удуратом сыном Ханапи, ни с Гобзало, ни с Малачи. Но все знали, что тот, кто становился на его пути, неизменно терпел поражение. И счастлив был багатур из другого аула, отделавшийся одним увечьем; многие кровники и урусы расстались с жизнью, и Гула присоединил их головы к своим прежним трофеям.
Между тем, народ, собравшийся у радушного костра чабанов, долго волновался и горячился, но ни к какому решению так и не мог прийти.
Тогда слово взял до сроку молчавший Магомед и сразу, у дремлющих под седым пеплом рубиновых углей, наступила почтительная тишина.
– Братья, я, как и вы, озабочен. Волла-ги! Четыре солнца назад, великий Имам покинул эту гору, так и не приняв бой. Это плохой знак. Э-э, урусы сильны и хитры, как шайтаны. Скоро здесь будут солдаты, много солдат! А значит, и много горя. Но хуже то, что наибы – изменники, клявшиеся в вечной верности Шамилю, предали нашего Пророка! Предали вас – свой народ!
Все сидевшие двойным кругом у костра, подняли на него глаза и замерли в ожидании. Худой, но жилистый, крепкий, как сыромятный ремень, наголо выбритый, со свинцово-голубым проследком рубленой раны через правую бровь, с выправкой джигита, Магомед внушал уважение. Он по очереди ответил на каждый взгляд своим не вытекшим, но белесо-мертвым, немигающим, как у варана, глазом, (на второй живой и подвижный, почему-то никто не смотрел) затем раскурил трубку. После нескольких секунд тишины, щелкнувшая сушина в костре, прозвучала, словно выстрел.
– Уо! Я тоже видел Барабанные Шкуры на Сулаке. Их видимо-невидимо! А будет еще больше! – не удержался Рашид, и его юные глаза полыхнули черным огнем.
– И мои глаза видели их! – вспыхнул Ташав из тухума Людей Солнечной Стороны. – Вах! Они, как черви в туше буйвола, кишат на нашей земле.
– Тише пастух! Придержи язык, когда говорит воин-мюрид.
Суровый взгляд Львиной Лапы, будто пуля обжег щеку Ташава. Впрочем, и этот скупой окрик Гулы был лишним. Все его лицо напоминало изрубцованный шрамами и царапинами кулак. Глаза горели фиолетовым отсветом. Волосатые руки казались особенно длинными при коренастом торсе, а плечи – непомерно широкими. Мало кто хотел встретиться с ним взглядом. Весь облик урадинца говорил о его чудовищной силе: звериной, свирепой, не знающей пощады.
– Да… Теперь много гяуров из Чечни и Тифлиса придет к нам в горы. И будут хозяйничать на земле наших отцов, – мрачно согласился Одноглазый. – Я говорил с одним из этих гяуров. Он уверен: Белый Царь скоро раздавит Шамиля железным каблуком, как тарантула, и присоединит весь Кавказ к России…
– И ты не вырезал его поганый язык, брат? – снова не выдержал Рашид. В расширенных зрачках сверкали искры ненависти и отчаянья.
И тут чабанов прорвало:
– Ай-е, брат! Что будет с нами?
– С нашими пастбищами и барантой?
– Волла-ги! Сколько будем терпеть зло от урусов? – горячились другие. В их руках подпрыгивали и сверкали кремневые ружья.
– Тише! СихIкъотIи! – Магомед поднял руку. – Честью клянусь, именем своим, нашей вины в том нет, но оправдываться я не буду. По мне, враги Дагестана должны быть убиты. Иншалла.
– Аллах Акба-ар! Твои слова, уздень, согрели наши сердца.
– И наши души не спокойны, люди! – с горечью, словно надорванным голосом, продолжил урадинец. – Сами видите: каждое ваше слово, каждый вопрос и меня, и его, и его, и его… – он указал на своих кунаков-мюридов, – ранят, как стрела, но я повторяю! Не мы предали Имама! Не мы продались неверным за золото! Помните слово Шамиля: «Изменникам лучше находиться под землей, чем на земле».
– Нам придется защищать наши горы! – взял слово Али. – Идти некуда! После смены двух лун, все, кто, остался предан Газавату, соберутся с оружием в Гунибе. Там мы будем защищать Имама и свою свободу! Там, в последней битве с гяурами, решится судьба Дагестана, Чечни и всего Кавказа!