Страница 50 из 50
— Нарочно к тебе прилетел, мой мальчик. Самолет специально прислали за тобой по приказу генерала армии. Ничего, ничего, починят тебя. У нас хорошо умеют. Наш брат летчик, бывает, ломает и все четыре ноги. Все зачинят! — утешает Шеген, идя рядом со мной и держась рукой за носилки.
Товарищи собрались перед самолетом. В гуле мотора не слышно прощальных выкриков, и я наугад отвечаю:
— До свидания! Я быстро!
Санитары укладывают меня, пристегивают ремнями. Вот в самолет вносят еще другие и третьи носилки, четвертые и пятые, входит врач. Быстро проходит в кабину летчика женщина в белом халате. Потом я вижу дружелюбное и смеющееся лицо Шегена, он проходит в кабину летчика. Я слежу за ним взглядом…
Самолет побежал, оттолкнулся, подпрыгнул еще раз… И плавно поплыл. В полете… Покойно и хорошо.
Я невольно закрыл глаза, но что-то меня заставило снова поднять веки.
Нет, это не сон и не бред: на меня глядели влажные черные глаза, полные такой милой нежности, такой теплоты! Они глядели с такой удивительной лаской…
Только тут я понял лукавство, скользнувшее в улыбке Шегена, когда он прошел в кабину.
Я боялся, что слезы зальют мои щеки, и снова закрыл глаза, чтобы скрыть волнение. Я думаю — она могла слышать стук моего сердца даже сквозь гул мотора. Я хотел назвать ее имя, но горло мое пересохло, и голос пропал. Я шевельнул губами и вдруг в первый раз в жизни ощутил на них чудесный, такой освежающий, ни на что не похожий вкус ее поцелуя.
Она целовала мое небритое бледное лицо, лоб, волосы, никого не стесняясь. Ведь она разыскала меня, как и я ее, среди миллионов.
— Кайруш! — прошептала она.
— Бота! — ответили только немым движением мои губы.
Я снова закрыл глаза. Ее ладонь мягкой прохладой легла на них, лаская мои опущенные веки, и я боялся их снова поднять, чтобы как-нибудь не рассеялся этот теплый и радостный сон.
Самолет ли несет меня или мечта уносит на крыльях?
Она сидит возле меня, и я не хочу ни о чем говорить. Может быть, нужно что-нибудь спрашивать, отвечать… Пожалуйста, после, пожалуйста, после! Я все хочу знать о тебе, но сейчас я хочу немножечко помолчать с тобой вместе.
А потом мы сядем и все расскажем друг другу — за столько лет!
Потом мы пойдем с тобой через годы и годы по всем дорогам мира, а если надо, то по дорогам войны. Ведь мы уже шли по ним вместе, правда, не в одной роте, но не все ли равно? Так лучше. Ты не вынесла бы столько, мой маленький верблюжонок!
Мать, наверное, стала уже стара, ей давно уже хочется назваться бабушкой. Мы утешим ее…
Товарищи с завистью смотрят, как ты склонилась ко мне и положила мне на грудь свою голову. Вот и моя рука коснулась твоих волос и спины. Это легкое прикосновение кажется тебе робким… Я не робею. Я боюсь спугнуть твои ресницы, которые трепетными крылышками касаются моего небритого подбородка. Они влажны… Но я сквозь твой белый халат, напяленный для порядка, нащупал у тебя на плече совсем не солдатский погон. Офицеру, кажется, не пристало плакать…
Я даже не решаюсь полюбопытствовать, сколько звездочек у тебя на погонах. А вдруг там окажется какое-нибудь невиданное созвездие — знак твоей власти над небесными сферами.
Я не скажу тебе вслух этого — ты подумаешь, что это насмешка, а во мне нет иного чувства к тебе, кроме любви.
И этого я тебе не скажу.
Об этом надо петь песни, а я сегодня не в голосе. Человек, у которого собираются отнять одну из его немногих конечностей, не может петь хорошо.
Мне все интересно в тебе, все в тебе дорого. Но ты не писала мне ни слова о своих офицерских погонах. Если бы я смел коснуться рукой твоей груди, может быть, я нащупал бы там боевые знаки отличия. А если бы я добрался до самого сердца… Не правда ли, там все ясно, как в этом прозрачном небе, которое дрожит за окном самолета?
Нет, я не отдам мою ногу хирургам. Я хочу идти рядом с тобой твердой поступью по всякой дороге, по всем просторам.
Как сказал товарищ Ходжа Насреддин: «На земле нет края лучше того, где ты родился и вырос». Я хочу, чтобы он был еще лучше для тех, кого ты сама вскормишь грудью.