Страница 1 из 12

Будьте как дети. Теофания детства

Зелинский Владимир

Священник Владимир Зелинский

Допущено к распространению Издательским советом Русской Православной Церкви

ИС Р19-901-0007

Предисловие

На пороге озарения безбрежным: откровение детства

Ольга Шульчева-Джарман, врач-педиатр и поэт

Эта книга отца Владимира – неожиданна и вместе с тем долгожданна. Так сложилось в истории, что письменное слово Европы было издавна словом мужчин. В том числе и слово о ребенке – вспомним врачей Гиппократа и Сорана Эфесского, а также «Мелантия-врача, любившего детей», – от которого ничего и не осталось, кроме трогательных надгробных стихов… Но как может мужчина, которому не дано вынашивать чадо под сердцем и кормить его грудью, воистину проникнуть в тайну дитяти? Взгляд мужской, лишенный этого опыта сопричастности вынашиваемому ребенку, неизбежно скользит по поверхности… Тайна ребенка, особенно ребенка столь малого, что он еще буквально «бессловесен», оставалась в какой-то степени «тайной жен», и, как всякое «женственное», невербализованным и невысказанным. Мужская культура, отстраняясь от этого бессловесия, вырабатывала свои жесткие нормы, позволяя ребенку говорить только тогда, когда он обретет слово и станет «маленьким взрослым», забывая все глубже и глубже свою тайну той поры, когда не разумом, а «изумлением выговаривались слова». Нет изумления, нет небывалого, нет ничего преславного – «парадокса», если вспомнить, как звучит это слово на греческом Септуагинты и евангелистов. Есть Закон – и есть те, кто его знает. А вне – дети, простецы, больные, немые, глухие, – и женщины, – да, и они, матери младенцев, знающие скорбь и радость «рождения человека в мир». Сурово слово мужей, и не знающий Закона – не знает Бога.

О чем же говорит этот странный Сын Мариин? Не лубочный, не учащий «ласковому доброжелательству взрослого к детенышам», а Настоящий, «Иже в вертепе родивыйся и в яслех возлегий нашего ради спасения Христос, Истинный Бог наш»[1].

О чем говорит Он с горы и на «месте равне»? О Царстве и детстве? Уж не о конце Закона ли? О том Царстве, что «подобно забытому детству», из которого мы вышли и в которое еще не вошли.

Парадокс и преславность дел Христовых и в том, что Он обратил сердца мужей великих к малым сим, и человек, принявший залог сей в священстве Христовом, прозревает и видит тайну Христа в дитяти и детстве – неподзаконном, хоть и ограниченном множеством невозможностей. Дитяти, которого почитают несмысленным, – но се, оно мудро, ибо ему, младенцу, открыта тайна по благоволению Отчему.

Отец Владимир с трепетным вниманием относится ко всякому слову, несущему отсвет тайны детства, – будь то Платон или Агада. У Ефрема Сирина и Оливье Клемана находит он слова о чадах Духа Святого – не святых, но простых младенцах, умерших на руках своих матерей, безмерно любивших их – по образу духа Христа Воскресшего, безмерно любящего создание Свое, малое и беззащитное.

Отсюда – и слова отца Владимира о «народе-ребенке», о Церкви-тайне, сияющей в малых сих, и о Царстве, являемом в Церкви: «Оно спешит к нам во Христе, живущем сегодня и грядущем завтра, но ошеломляющее соседство с Ним уже сейчас проступает яснее всего в том, что всегда, изначально, бытийно Христово».

Неожиданность и долгожданность этой книги не только в том, что, открыв ее, читатель не найдет умилительных вздохов – порой он обретет совершенно противоположное этому: резкое слово об «осознанной наивности». Не потому умиляется он, как некий римский патриций, pater familias (отец семейства), привыкший чтить Юпитера и императора, что маленькая его внучка тоненьким голоском поет ему христианские гимны. Это мило, да, но это все пройдет, и внучка перед браком пойдет в храм Приапа, а гимны останутся в прошлом, но пока – пока пусть поет, неразумное дитя, тешит главу семейства своей невинностью и незнанием жизни… И если имя отца семейства – Тертуллиан или Августин, это мало что меняет – как привычно во взрослом мире ждать чуда «вопреки жесткой доктрине».

Нет, по убеждению отца Владимира, ребенок – не вопреки, а для того, чтобы явились дела Божии. Ребенок – это письмо Христово в будущее, и если он, покинув детство, не забудет его священных знаков, он станет святым, – он станет исполнением замысла Христа Творящего. Приимите залог сей, отец и мать, приимите сей залог – залог надежды и святости и явления в мире Великого Христа, Превечного Младенца и Превечного Сына. Он, Сын Мариин и Сын Божий, Младенец-Логос, по Максиму, великому богослову и великому исповеднику, примиряет не только небо и землю, не только рай и вселенную, но и самое жестокое противоречие нашего мира – мужское и женское естество в их противостоянии и непонимании.

Неожиданно – и долгожданно – в этой книге то, что она (и я ловлю себя на том, что говорю о книге отца Владимира, как о живом существе) – написана и не как сухой трактат «на тему», и вовсе не «вареньем и умиленьем». Это – книга-песня, как песня маленькой внучки патриция, как песни тех детей, о которых говорит внимательный и чуткий к малым сим Лука-врач и евангелист, передавая слова Христовы.

Господь даровал мужам понять и высказать на языке мужской культуры бессловесную тайну дитяти и матери. Он дал силу мужам обратиться и быть как дети, и не стыдиться детства, а – пристально вглядываться в него и через малость маленького человека открывать взрослому тайну Божию. Как Своим маленьким друзьям, с которыми играл Он в Египте и Назарете. И в этом – великий вздох облегчения – быть Его чадом.

«Вернуться – значит „умалиться“, но и – „принять дитя“. Что стоит за глаголом принять? Иисус говорил не на нашем многозначном европейском языке и не на каком-то символическом, эзотерическом и сверхсакральном. В Его речи была библейская плотность, телесность, конкретность, ибо Слово плоть бысть в том числе и в клетках, мускулах и дыхании арамейских слов. Не следует ли „принять дитя“ как святую плоть, едва вышедшую из Его рук, как Божию „доброту“ творения?» – вопрошает отец Владимир.

И поэтому детство есть иносказание матери и тайна ее, и иносказание Церкви, и Ее тайна.

И об этом слово отца Владимира, но и о многом другом.

…Надгробные надписи на могилах христиан ранней Церкви гласили: «Здесь покоится чадо Христово, Флавилла. Лет же ей было восемьдесят пять». Она тоже была девочкой, эта римская старушка, и глаза ее «светились дружбой». Такой она и пришла к Иисусу почти две тысячи лет назад…

Исток этой работы – несколько слов Иисуса о детях. Они просты и всем известны, но обладают такой мощью, плотностью и неисчерпаемостью смысла, что остаются для нас загадкой. Не притязая на то, чтобы разгадать ее до конца, автор предлагает здесь ряд коротких размышлений, надеясь, что они смогут послужить «тусклым стеклом»[2] для тайны, которая светит в словах о «малых сих»[3].

Отпуст на Рождественской Литургии.

См. 1 Кор. 13: 12.

См. Мф. 10: 42,18: 6, 18: 10,18: 14; Мк. 9: 42; Лк. 17: 2.