Страница 5 из 50
На девятый день Наташа порвала все книги. Зачем нужны книги, если они ничем не могут помочь женщине, когда в доме нет горячей воды? С особым удовольствием Наташа порвала советских писателей двадцатых годов, Голсуорси и Кастанеду.
На десятый день случилось самое страшное. На десятый день Наташа привела негра. Я теперь ее запирал, и как она выбралась и где нашла негра, - я не знаю. Но она выбралась и привела негра. Это был пожилой лысый обкуренный негр. Он хотел есть. Он совершенно равнодушно отнесся к тому, чтобы его бить и с ним ебаться. Его интересовала только еда. Я с трудом выгнал негра из дома. Наташа визжала и цеплялась за негра.
На одиннадцатый день Наташа с утра выпила из горла бутылку водки, а потом пыталась поджечь квартиру. Потом она хотела затопить квартиру холодной водой. Потом она выбросила из окна телевизор и взялась за компьютер. Наташа сказала, что жить надо просто и ясно, как у Островского и Фадеева, - без всех этих сайтов и эмейлов! Она написала слово "хуй" на мониторе, а клавиатурой била себя по голове, пока я не отнял у нее клавиатуру. Но все равно, - одиннадцатый день прошел на удивление достаточно спокойно.
На двенадцатый день Наташа сломала все сидиромы и компакт-диски, а потом стала ссать и срать где попало.
На тринадцатый день она стала питаться говном, которое оставляла где попало. Она еще умудрялась шутить; она говорила, что играет в вождя племени говноедов.
На четырнадцатый день Наташа разбила окно единственной оставшейся в доме книжкой японской поэзии со стихами в формате хокку и танка. Еще она заявила, что во всем виноваты педерасты и Достоевский: Достоевский научил Россию страдать по поводу и без повода. Вот Россия теперь и страдает. В чем конкретно виноваты педерасты - она не объяснила.
До горячей воды оставалась неделя. Но я не знал, выдержим ли мы эту неделю.
На пятнадцатый день Наташа высунулась из окна, которое сама же разбила книжкой японской поэзии, и кричала угрозы в адрес Лужкова, Москвы, Путина, Достоевского и вообще всей русской жизни. Пятнадцатый день, так же как и одиннадцатый, мне понравился. Все бы дни без горячей воды были такие спокойные!
На шестнадцатый день она пыталась покончить с собой. Шестнадцатый день я с утра до вечера отнимал Наташу у суицида. Сначала она вешалась. Потом резала вены осколками окна, разбитого книжкой японской поэзии. Потом глотала таблетки. Потом хотела себя, как в девятый день библиотеку, порвать на мелкие кусочки. Потом наконец устала и ненадолго успокоилась. Но потом хотела довести себя до посинения холодной водой. Потом я ее ударил, и она до утра потеряла сознание.
Семнадцатый день она танцевала танец живота и играла сама с собой в прятки, а потом пела песни из репертуара советской эстрады семидесятых годов.
Весь восемнадцатый день она просто выла.
Девятнадцатый день принес заметные улучшения. Наташа перестала срать где попало и сделала первые робкие попытки убрать квартиру.
В середине двадцатого дня она сказала, что Достоевский ни в чем не виноват и педерасты тоже.
Утром двадцать первого дня она помыла посуду и попросила прощения за негра, окно, книги и монитор.
Завтра должны дать горячую воду.
Время дурачков,
или Последнее говно
Автобус ехал, извините, по проспекту Вернадского. У меня не было правого дела, у проспекта, представьте, правой стороны. Ну и пошли они оба, дело и сторона, в ту щель, куда бы я с удовольствием пошел и сам!
Вернее, правая сторона была, но только на ней ничего не было. Когда-то здесь пытались построить Дом Советов, получился Дворец Дерьма, в итоге все съела не то Лета, не то Река Времен. Что-то будет завтра?
Автобус - совсем потрепанный, постоянно скрипел и дрожал; на нем вполне смотрелись бы фалды. Молодой водитель в кабинете напоминал пролетарскую бабочку-гиганта под стеклом, на тело которой злополучный энтомолог поставил печать полной богооставленности. Да минует нас геморрой, хотелось крикнуть ему по-дружески и сжимать все сильнее и сильнее золотые пролетарские плечи, чтобы он понял наконец, что ни в чем не виноват.
Ко мне прислонился старик, вонючий, но злопамятный.
- Когда я брал город Николаев... - начал он рассказ.
- Зачем? - не понял я.
- Была гражданская война. - Старик по-прежнему вонял.
- Кто с кем? - устало спросил я, все сразу стало ясно. - Армяне с азербайджанцами? Евреи с киргизами? Молдаване с гагаузами?
Старик поправил ширинку, настороженно огляделся по сторонам и шепнул мне: "Красные с белыми..."
- ...л в жопу, - тут же оборвал я его. Не люблю, когда на меня, неподготовленного, обрушивается непроверенная еще информация.
- Никогда, больше никогда, - он серьезно обиделся, снова поправил ширинку, потому что умный человек, знает куда надо идти, куда нет, а я не знаю, вот интересно, что он взял, когда брал город Николаев?
Автобус в очередной раз тряхнуло. Старик повалился на меня, и его запахи вошли мне в душу. Я тут же увидел пыльный захолустный город, грязный красноармейский поток, молоденькую козу у забора, злодея комиссара, его жену после второго аборта, трагическую биографию козы, третьего аборта, допрос на допросе сидит и допросом погоняет; вся эта вакханалия исчезла как дым, как товары для населения, но я уже не понимал, кто более достоин моей жалости угрюмый водитель или бывалый солдат.
Вдруг я увидел дурочку. Как она оказалась в автобусе? Наверное, на остановке вошла, вскоре догадался я и не мог не порадоваться собственной такой быстрой реакции и глубокому знанию жизни.
Известна наша любовь ко всякого рода городским умалишенным, особенно к наиболее безобидному их виду - дурачкам. Объект, любой объект, ему уже ничего не надо, он уже ничего не хочет, на всем он крест поставил, всех он ебал, на взаимность не надеясь, но видит объект дурачка, ползет дурачок, идет дурачок, стоит дурачок, вдруг увидел что-то, по мнению его, дурачка, представляющее определенный интерес, мышку там, травку какую, старую газету или швабру, да все равно что, хоть блядь, обрадуется дурачок и объект обрадуется, потому что, смотреть на дурачка можно и самим видом он совсем никого не пугает, в отличие от маньяка или другого реального объекта; и тогда оттаивают сердца, разглаживаются морщины, разгибаются натруженные спины, молодеет душа, хочется верить во что-нибудь гармоничное от дурачка.
Итак, вообразите, со мной ехала дурочка, смелая девочка - половина пассажиров автобуса были ее врагами. Известна наша ненависть (несмотря на любовь) к дурачкам, особенно - к тихим, из-за их чрезмерной субъективности и грациозности. Дурочка хотела билет пробить, в автобусах и троллейбусах, также трамваях, всё, кончился городской транспорт, есть такие страшные штуки на окнах, куда вставляешь билет, если единого нет, нажимаешь на эту штуку, и она пробивает, чтобы штрафа не платить. Я сам к этим штукам близко подходить боюсь, они мне потому что такую ассоциацию подарили - Испания, старые годы, вовсю инквизиция, мне сейчас будут яички в тисках сжимать за то, что я с маврами на горку к дьяволам ходил; хочется и не расколоться, и потенцию сохранить.
Словно облава началась, контролер вошел, свежий, здоровый, кровь с молоком, сразу дурочку заметил и стал приставать к ней насчет билета, дурочка испугалась и смутилась, потом полезла куда-то себе под мышку.
Я заступиться хотел, жалко ведь дурочку, к тому же мне показалось, что у контролера есть валюта, а вот у меня нет валюты и неизвестно, когда будет; ну что пристал, сказал я, иди на свою валюту пива купи, зачем маленьких людей трогать?
Контролер скверно посмотрел на меня, я сунул ему под нос проездной, контролер высморкался в него, серые прозрачные сопли потекли прямо по моей бедной бумажке, сквозь эти сопли, такие невинные, в сущности, можно было рассмотреть необъятный ромашковый луг, просторный плуг в середине, вокруг резвящиеся козлики и барашки.
Ах, гад-контролер, зачем ты обидел заступника униженных и оскорбленных, двойной грех, сейчас придет святая месть, но лучше чужими руками, поэтому я крикнул: "Есть в автобусе воины-афганцы?"